KPATEP * Библиотека
"Горное дело" * Л.Н.Тынянова "Мятежники Горного корпуса"
ГОРЕЦКИЙ
Год тому назад в Горный корпус была переведена из Бреста партия кадетов.
Это делалось часто.
Появлялся ли в корпусе слишком свободолюбивый дух, было ли чувство
товарищества развито сильнее, чем это полагалось, - и начальство тотчас
же переводило наиболее подозрительных воспитанников в другие корпуса. И
наоборот, из корпусов, питомцы которых славились своей преданностью
начальству, императору и всему царствующему дому, самых надежных
посылали для назидания и примера туда, где появлялись какие-нибудь
нежелательные для начальства затеи. Так попали в Горный кадеты
Новгородского и Аракчеевского корпусов - "тянучки" и "лисички", шпионы
и бравые фронтовики; так попали сюда полтавцы - развитые, хорошие
товарищи; орловцы - лентяи, не придававшие науке серьезного значения,
ненавидевшие фронт, и, наконец, кадеты, переведенные из Бреста.
В их числе был Станислав Горецкий, маленький, белокурый, с тонким профилем и горячей, быстрой речью.
Наружность его была привлекательна, и многие черты характера и [54] пылкого ума указывали на то, что это юноша необыкновенный.
С первого же знакомства Сережа понял, что Горецкий и по развитию, и по душевным качествам своим на голову выше других кадетов.
Любовь к науке, тонкое понимание людей - все это оказало на Сережу глубокое влияние.
По вечерам, уединясь с новым другом, Сережа слушал увлекательные
рассказы его о Брестском корпусе, о легендах, ходивших вокруг
таинственных подвалов корпусного здания; о том, как смельчаки втайне от
начальства и даже от товарищей сговаривались проникнуть в эти подвалы,
где, по преданию, ходили с факелами духи замурованных в стенах людей.
Впрочем, о Брестском корпусе Горецкий не любил рассказывать. Очевидно,
для этого у него были свои основания. Лицо его бледнело, а глаза,
смотревшие вдаль, казалось, снова видели перед собой все, о чем он не
хотел или не мог говорить.
"Хорошая нравственность, даже при некотором неуспевании в науках,
должна быть отличаема паче самых наук. Тех, кои намечены в непохвальных
чертах нравственности, хотя и отлично успевающих в науках, отнюдь не
поставлять в ряду достойнейших воспитанников, но с оными
заблаговременно употреблять всевозможные начальнические меры к их
исправлению.
Из всех правил нравственности главнейшие суть: беспредельная
преданность государю и отечеству, благочестие, покорность, послушание и
учтивость".
Ротный строго придерживался этих наставлений.
Ревниво относясь к своим обязанностям, он твердо помнил, что главное для кадета - фронт, остальное - неважно.
Под страхом строгого наказания кадетам воспрещалось читать какие бы то
ни было книги, кроме учебников. Для чтения издавался "Кадетский
журнал", в котором кантонисты и лисички изливали свои
верноподданнические чувства да старые генералы вспоминали далекие
времена, когда в ратном поле они предводительствовали своими "орлами".
В литературном отделе печатались такие стишки:
СУВОРОВ
Был русак, Россию нашу
всей душою он любил.
Был солдат, ел щи да кашу,
русский квас и водку пил. [55]
Перед строем сам молитвы
богородице читал.
Лев в сраженьи - после битвы
дома петухом кричал.
Главная задача воспитателя, по заветам Ростовцева, состояла в том,
чтобы "поселять в воспитанниках каменное равнодушие к идеям и событиям
Запада, убедить их, что многое, пригодное в Европе, невозможно у нас,
добиться того, чтоб они любили государя по-русски, а не по-прусски или
австрийски". Вот почему в корпусе было так мало книг. Поэтому с такой
благодарностью воспитанники принимали те немногие книги, которые
приносил им Владимир Николаевич. Хотя эти книги приходилось прятать.
Правда, кадеты могли бы сами покупать их, если бы деньги, присылавшиеся
родными, выдавались им на руки, а не хранились у ротных командиров.
Ротный нехотя расставался с этими суммами, которые никогда не проверялись и каким-то образом таяли сами собой.
Однажды, когда Сережа попросил выдать два рубля на покупку "Космоса"
Гумбольдта, ему пришлось выслушать длинную и строгую нотацию.
Что же, и вы хотите принадлежать к шимистам, которые доходят по своим
дурацким формулам до сотворения мира? Умничать вздумали, милостивый
государь? Думаете, я - ротный командир, так я только и буду
командовать: направо, налево, на караул? Нет, я вам докажу, что одним
умничаньем у меня не возьмешь!
"Шимисты" - таково и в самом деле было прозвище Сережи и его друзей.
Это слово произошло от французского "chimie", что значит "химия", и
химия действительно была предметом глубокого их увлечения. Впрочем, не
только химия занимала их.
Подчас под прикрытием этого слова они занимались совсем другим.
Горецкий тайком достал повесть Герцена "Сорока-воровка", и по ночам,
при тусклом свете ночников, когда во всех камерах давно уже спали,
читалась и перечитывалась шимистами трогательная история крепостной
актрисы, доставшейся жестокому самодуру-помещику. Разыгрывая из себя
покровителя талантов, он силой заставлял крепостных актеров играть в
своем театре, издеваясь над ними, всецело подчиняя их жизнь своему
произволу...
А однажды кто-то, вернувшись из отпуска, притащил тетрадочку,
исписанную мелким почерком, и под строжайшим секретом показал ее Сереже.
Это были запрещенные стихи.
Всю ночь напролет тетрадочка по очереди переходила от одного шимиста к другому,
пока наконец не была заучена наизусть от первой до последней страницы. [56-57]
Лежа в постели и натянув на голову одеяло, Сережа шепотом повторял стихи Рылеева:
...Известно мне: погибель ждет
Того, кто первый восстает
На утеснителей народа, -
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, -
Я это чувствую, я знаю...
Было в тетрадочке стихотворение неизвестного автора, посвященное декабристам. Сережа возвращался к нему без конца.
...Но вы погибли не напрасно:
Вес, что посеяли, взойдет,
Чего желали вы так страстно,
Все, все исполнится, придет...
В победный день, в день славной тризны
Свершится роковая месть, -
И снова пред лицом отчизны
Заблещет ярко ваша честь.
Так читали они и спорили о том, что волновало и тяготило в ту пору
передовое русское общество. Это были сороковые годы, последнее и самое
тяжелое десятилетие царствования Николая I. Годы, когда проявление
свободной мысли строго каралось законом, когда надо было постоянно быть
настороже, чтобы не навлечь на себя подозрения в неблагонадежности. И
главное - не думать, так как именно в этом и заключался, по мнению
правительства, корень зла. Печать глубокой подавленности лежала на
людях того времени. И неумолимая действительность тяжело наказывала
отдельных смельчаков, которые решались отстаивать свои взгляды.
Обо всем этом рассуждали шимисты Горного корпуса и приходили, подчас к опасным мыслям.
Когда кадеты под предводительством Богдана Ивановича пришли в столовую, там за одним из длинных столов уже сидел Тумба.
Тумба все еще был в корпусе.
За эти годы он мало изменился, только потолстел еще больше, да рыжие
усы его выросли и как щетка торчали под красным носом. Он по-прежнему
любил поесть. [57]
Поэтому никто не был удивлен, увидев, что он явился в столовую первым.
Однако всем бросилось в глаза, что Тумба сегодня как будто не в своей
тарелке. Он беспокойно вертелся, одергивал куртку, поправлял обшлага.
По таинственным взглядам, которые он кидал на соседей, легко было
догадаться, что он что-то задумал. Наконец, улучив момент, когда
Артемий Павлович был занят дележом пирога, а Богдан Иванович
заговорился с дежурным офицером, Тумба, выдернув что-то из-под обшлага
и заложив руку за спину, отправился к Таракану за второй порцией супа.
Только теперь кадеты поняли, в чем дело: на спине Тумба придерживал
лист бумаги, на котором большими буквами было написано:
СЕГОДНЯ - НОЧНАЯ ОКРОШКА.
Тогда все принялись за работу.
Один тащил со стола картошку, другой - хлеб, третий - говядину,
четвертый ссыпал соль из солонки - одним словом, не брезгали ничем.
После обеда по приказанию Тумбы кадетик младшего класса был отправлен в мелочную лавочку за печеными яйцами, квасом, луком.
Ночная окрошка была любимым развлечением кадетов. Она устраивалась
обыкновенно в спальной камере четвертого отделения второй роты - самой
далекой и безопасной из всех.
В этот вечер улеглись рано. Когда Богдан Иванович в сопровождении
дежурного унтер-офицера обходил дозором камеру, все было тихо. Он
удивился немного, велел дежурному повыше поднять фонарь, но, сколько он
ни всматривался в лица крепко спавших кадетов, ничего подозрительного
не заметил. Тогда он ушел, позевывая и намереваясь тотчас же
последовать примеру своих питомцев.
Не успели смолкнуть его шаги, как одеяла, точно по команде, слетели. Наскоро натянув брюки, мальчики вскочили с постелей.
- Не извольте беспокоиться, Будочка, спим крепким сном, чего и вам от
души желаем, - сказал Крон, показывая длинный нос по тому направлению,
куда скрылся Богдан Иванович.
Минуту спустя дверь отворилась, и толпа кадетов, вооруженных мисками,
ложками и ножами, под предводительством Тумбы ввалилась в камеру.
- Часовые, к постам! - скомандовал Тумба, и два кадета послушно стали у дверей, ведущих в коридор.
Вытащив из кармана несколько восковых свечей, Тумба зажег их от ночника
и расставил на табуреты в разных углах камеры. Камера сразу приняла
торжественный вид.
- Начинаем, братцы! - снова крикнул он, и в один миг из-под кроватей,
табуретов, из шкапчиков появились миски, ножи, ложки и целые груды
продуктов. [59]
Работа закипела. Крошили яйца, лук, говядину, залипали все это квасом. Наконец окрошка была готова,
И коренные жители четвертого отделения, и гости - все уселись но кроватям, и пир начался.
- Ура! Да здравствует Тумба! - раздалось несколько голосов.
- Молодец, Тумба! Хвалю! - прошамкал Андрей Крон, полными ложками уплетая свою порцию.
- Хороша окрошка! - лениво вздохнул камчадал Петров.
- Уж, видно, хороша, коли даже ты не спишь!
Все расхохотались.
- Тумба, запевай "катавасию"!
- Пускай Тверитинов запевает, у него голос хороший, - с полным ртом отвечал Тумба.
- Нет, нет, - крикнул Сережа, - у тебя лучше выходит.
- Тумба, Тумба!
- Да погодите вы, не орите, дайте пожрать сначала, - взмолился Тумба.
- А ты разом и жри и пой!
- Ну ладно, черт с вами! Только, чур, подпевать.
Полицейской раз стра-аже,-
забасил Тумба,-
Попался кум в кра-аже,
Его тотчас схватили
И сто палок ввалили.
И все уже хором подхватили:
Но он был такой закал,
Что ни разу не вскричал!
- Эй вы, шимисты, чего заболтались, пойте! - крикнул он Сереже и
Горецкому, которые тихо говорили о чем-то. - Они, верно, еще формулы не
все вычислили. Ешьте, черти вы этакие! Может быть, вам хлористого
натрия нужно прибавить?
- Он протянул им на бумажке соль.
- Нет, нам квасу передай!
- Предположим, что это вино, - сказал Тумба, поднимая бутылку с квасом.
Несколько голосов сразу затянули:
Наливай, брат, наливай,
Наливай полнее!
Не жалей и через край,
Тем вино вкуснее! [60]
- А вдруг бы сейчас Богдан Иванович вошел, вот было бы! - сказал кто-то.
- А ничего не было бы, пришел бы, так и пожалуйста, - спокойно возразил Тумба.
- Мы бы его угостили, - прибавил Сережа.
- Правильно!
- Лешка! - громким шепотом сказал вдруг часовой. Все разом смолкло. Ложки остановились на полпути.
- Ну вот, угощай теперь, - мрачно пробормотал Крон.
- Да, больно уж расхрабрились, - прибавил еще кто-то. - Донесет начальству, тогда пойдет катавасия.
- Постойте, братцы! - Сережа поставил свою миску на табурет и
решительными шагами направился к двери. Он носом к носу столкнулся с
Лешкой, который как раз в эту минуту переступил пороги подозрительно
окинул спальную камеру взглядом своих раскосых глаз.
- А я как раз за тобой, Алексей, - храбро сказал Сережа.
- Чиво тебе? - равнодушно спросил Лешка.
- Да вот... у нас окрошка вкусная очень... мы и решили тебя угостить.
По лицу Лешки промелькнула едва заметная усмешка.
"Знаем, знаем, как ты меня угостить хотел", - казалось, говорил он.
- Миску Алексею! - скомандовал Сережа и, повернувшись на каблуках, показал Крону нос.
- М-да, - все еще недоверчиво проворчал Крон.
- Живо, братцы, наливайте квасу Алексею, - засуетился Тумба, - Кушай, Алексей, кушай.
Впрочем, Алексей и не заставлял себя просить. Он ел за троих, и Тумба
уже с некоторым огорчением поглядывал, как таяли под этим натиском с
трудом приобретенные запасы.
Все притихли.
При Лешке веселье как-то не ладилось.
Наконец он встал, равнодушно обвел глазами камеру и кивнул кадетам в
знак того, что они могут быть спокойны. И ушел, не говоря ни слова.
Мальчики облегченно вздохнули.
Пир продолжался.
У Адама на ребре
Сельди пили кофе
И качались на ведре
В Старом Петергофе.
У дьячка за обшлагом
Желуди говели.
Выдра ж пляшет с тесаком
В нанковой шинели... [61]
- А помните, братцы, как мы в третьем году Мишку качали в Старом Петергофе?
- Это на плацу-то?
- Ну да, и головой его о столб чуть не кокнули.
- А жаль, что не кокнули, - вздохнул Крон.
Да, не мешало бы. Удобный случай был!
- Что-то он поделывает теперь, наш вояка? Как на том свете без кадетов обходится? Поди, скучает!
- Не беспокойтесь, для него повсюду работа найдется, поди, теперь с
покойниками возится, перемену фронта им делает, смотры им каждую неделю
устраивает.
- А помните, братцы, как перед его похоронами нас учили печальные лица делать? Вот потеха была!
- Как же! У нас тогда Баран ротным был, - сказал Крон. Он вдруг опустил
углы губ, полузакрыл глаза и заговорил плаксивым голосом: - "Кадеты,
государь сильно огорчен кончиною брата. Он пройдет мимо вас, покажите
ему, что вы скорбите вместе с ним, что вы сочувствуете его горю!"
Все рассмеялись.
- Браво, Крон!
- Как же, было о ком плакать! "Отца родного" потеряли.
- Да что Мишка! - сказал вдруг Горецкий, как будто отвечая своим
мыслям. - Мишка ерунда! Не в Мишке дело. Вот братец его почтенный, этот
почище будет...
Никто не ответил Горецкому. Все замолчали. Несколько секунд был слышен только стук ложек.
- Да-а, - протянул вдруг Тумба. - Этот действительно почище будет. С этим шутки плохи...
И снова все замолчали.
- Ребята, хотите, я вам загадку загадаю? - послышался веселый голос Крона.
- Загадывай!
- Ну, слушайте. Что это такое? С головы до ног детина, а с ног до головы скотина?
Одиноко прозвучал чей-то смех и сразу оборвался. Все отлично знали, о
ком идет речь. Но никто не решался назвать имя, которое было у всех на
устах.
- Ну что же вы не отгадываете? - спросил Андрей.
В, правом углу камеры послышался шум.
- Довольно! Это переходит всякую меру!
- Что переходит меру? - с невинным видом спросил Крон.
- А ну повтори, что ты тут говорил? - И Аристов подошел к Крону, заложив руки в карманы брюк.
- Повторить? А ты оглох, что ли? Если оглох, придется, пожалуй, тебя в
лазарет положить... Впрочем, изволь, повторю. - И Крон прокричал
[62]ему в самое ухо: - С ног до головы дети-на, а с го-ло-вы до ног
ско-ти-на! Может, ты отгадал, кто это?
- Я так отгадаю, что тебе не поздоровится, - бледнея, сказал Аристов.
- Ого, что же ты мне сделаешь?
- А то, что не позволю моего императора оскорблять! - не своим голосом
заорал Аристов. - Ты знаешь, чем ты за оскорбление величества
поплатиться можешь?
- Императора? - с глуповатым видом переспросил Крон. - Какого
императора? Ты про кого говоришь? Это я про тебя загадал. Не подходит
разве, братцы? Ни дать ни взять, с головы до ног детина, а с ног до
головы скотина!
Раздался смех.
Аристов, бледный, продолжал стоять в нерешительности.
- Ты лжешь! - закричал он тонким голосом. - Я знаю, про кого ты
загадывал, вы все заодно, шимисты проклятые! Погодите, доберутся до
вас! Перевешать вас всех мало, мерзавцев!
- Ах, вот как! - сказал Крон и ударил его по щеке.
- Тогда началась свалка.
Вмиг опрокинуты были свечи, и тускло горевшие ночники едва освещали
спальную камеру, неожиданно превратившуюся в поле яростного сражения.
Кулаки, ложки, миски, табуреты - все было пущено в ход.
Угрозы сыпались со всех сторон, и громче всех раздавался голос Горецкого:
- И вы хотите дождаться такого подарка, который получил в прошлом году Морской корпус! Предатели! Фискалы!
Морскому корпусу император Николай подарил "на розги" целую березовую рощу.
Горецкий был сбит с ног. Сережа, сражавшийся где-то в стороне, увидел с
ужасом, что кто-то с поднятым табуретом бросился к тому месту, где
Горецкий, лежа на полу, отбивался от насевших на него "лисичек".
Прыгая через кровати, щедро раздавая удары без разбора и своим, и
чужим, Сережа сзади насел на кадета, уже занесшего было табурет над
головою его друга.
Табурет был мигом вырван и отшвырнут в сторону, и кадет получил такой
удар кулаком в лицо, что отлетел в сторону, хватаясь руками за все, что
попадалось ему по пути.
- Станислав! - крикнул Сережа - и вдруг испугался, что тот ему не
ответит, так бледно было при свете ночника лицо медленно поднимавшегося
Горецкого.
И никто не посмел тронуть его, когда, опираясь на руку Сережи, он
прошел через камеру, глядя прямо перед собой затуманенными глазами.
Тумба, тяжело шагая, подошел к Аристову и молча засучил рукава. [63]
Большой, поросший рыжими волосами кулак придвинулся к самому носу вождя верноподданных.
- Ты только посмей у меня пикнуть, прохвост, - сказал Тумба и движением руки позвал за собой перворотов. - Аида спать, братцы!
Дверь тихонько отворяется, и сквозь щель просовывается голова Аристова.
Он тревожно озирается по сторонам. В коридоре тихо, полутемно, никого не видно.
Аристов осторожно пролезает в дверь, бесшумно затворяет ее за собой и
на цыпочках идет вдоль по коридору, не переставая ежеминутно
оглядываться. Отойдя на некоторое расстояние от комнаты ротного
командира, он останавливается и прислушивается. Лицо его принимает
озабоченное выражение. Должно быть, ему кажется, что кто-то идет за
ним. Он прячется и настороженно выглядывает из-за угла. Шаги стихают.
Аристов веселеет, подтягивает куртку, поправляет галстук и, лихо
заложив руки в карманы, вприпрыжку бежит но направлению к ротам.
Перемена в его настроении настолько разительна, что трудно поверить,
что это тот самый Аристов, который минуту тому назад пугливо вылезал из
комнаты ротного.
Кипят и рдеют
На бой полки,
Знамена реют,
Горят штыки...-
весело затягивает он и вдруг обрывает. Шаги снова нагоняют его. Кто-то идет за ним, громко стуча каблуками.
Аристов весь сжимается и втягивает голову н, плечи, боясь обернуться.
Что ж ты, зевака,
Повесил нос?
Хватай, собака,
Голодный пес! -
заканчивает песню чей-то знакомый голос. Аристов медленно
оборачивается, но никого уже нет, и только шумит в конце коридора толпа
кадетов, хлынувшая из классов в рекреационный зал.
- Крон? [64]
Он пытается вспомнить ломающийся голос Крона, то говорившего низким басом, то пищавшего, как ребенок.
- Нет, не Крон. Горецкий? /
Быстрый говор Горецкого слышится в его ушах.
- Э, кто бы ни был, вы еще узнаете меня, господа шимисты!
Он говорит это вслух и, молодцевато подтянув ремень, самодовольно приглаживая волосы, решительно направляется в роту.
- Beten Sie, meine Herren! - прогремел Богдан Иванович.
- "Преблагий господи, ниспошли нам благодать духа твоего святаго, -
путаясь и заикаясь, читал маленький кадетик второго класса. -
Дарствующ... и укрепляющ... душевн... наши силы..."
- Setzen Sie sich, meine Herren! - И кадеты сразу почувствовали, что Богдан Иванович чем-то огорчен не на шутку.
Сережа молча глотал свой сбитень, закусывая его черствой булкой. Не
было никаких сомнений - Аристов нафискалил. Сережа ясно видел это по
лицам дежурного офицера, фельдфебеля, Артемия Павловича.
Таракан брезгливо поглядывал на булки, как будто сожалея, что сегодня
мало "наловчили" их. Он не сказал ни одной рифмы и, если встречался
взглядом с кем-нибудь из кадетов, начинал беспокойно мигать своими
маленькими глазками.
- Станислав! - тихонько позвал Сережа.
- Что?
- Аристов нафискалил!
- Откуда ты знаешь?
- А ты разве не видишь? Посмотри на Будочку, посмотри на Таракана.
Кроме того, я сам видел, как вчера вечером он из амуничника пробирался.
Осторожно так идет и оглядывается, идет и оглядывается. Я хотел тебе
сразу же сказать, ну, а потом думаю: может, ошибаюсь. А теперь уверен!
- А знаешь, ты прав!
Горецкий поставил на стол недопитый сбитень.
- Я вижу теперь, что ты прав. Ну что ж! Проверим! И если только это правда, мы отомстим негодяю!
- Отомстим, - повторил Сережа и прибавил нерешительно: - Если успеем...
День проходил тревожно.
Кадеты, учителя, воспитатели - все, казалось, напряженно чего-то ожидали.
Зяблица несколько раз прибегал в роту, пытливо вглядывался в [65] лица
мальчиков и снова убегал. И каждый раз при появлении его, или ротного,
или батальонного у кадетов в страхе сжимались сердца. Ничего хорошего
они не ждали от этих посещений.
"Скорей бы уж говорили, - тоскливо думал Сережа, - не то душу всю сначала вымотают".
Однако никто ничего не говорил.
- Что же это значит? Чего они ждут? - спрашивал Сережа.
И Горецкий озабоченно покачивал головой.
Они сидели в зале для вечерних занятий. Крон лениво рисовал на доске
каких-то человечков. Человечки выходили сегодня вялые, корявые. Он
сердито бросил мел.
- Ну, ребята, мне все это надоело, наконец! Надо как-нибудь узнать, в чем дело, - сказал Сережа.
Он встал и решительно направился к двери.
- Ты куда? - удивился Горецкий.
- К Будочке. Вот увидите, друзья! Я у него все выведаю мигом.
Сережа разыскал Богдана Ивановича в дежурке.
- Тебе што надо, те-те? - сердито спросил Богдан Иванович.
- Я, Богдан Иваныч, хотел попросить у вас журнал почитать. Я слышал, уже новый номер получился.
Богдан Иванович подозрительно скосил на Сережу свои бараньи глазки.
- Што ти слишаль, где ти слишаль? - закричал он вдруг, багровея. - Пошоль вон отсюда, те-те! Я вас всех больше знать не хочет!
- Что вы, Богдан Иванович... мы все вас так любим и уважаем... - начал было Сережа.
- Мольшать! - перебил его Богдан Иванович. - "Любим"! "Увашаем"! Што
такой есть ваш любов, когда вы все только всякий гадость делать можете!
А кто за ваш гадость отвечать потом дольжен? Я, Богдан Иванович
Иогансон, отвечать за все дольжен!.. - И он ударил изо всей силы себя в
грудь маленьким, пухлым кулачком.
- Да помилуйте. Богдан Иванович, о чем это вы говорите, какие мы вам гадости делаем?
- О, как он мине ругаль, как он мине ругаль! - не слушая Сережу и
охватив руками свою огромную голову, причитал Богдан Иванович. - У меня
так голова разболелься! Я думаль, что помирать буду на это самое место
у него в кабинет! О, как он на мине ораль!
- Кто, Богдан Иваныч?
- Ты еще тут, подлец? Вон отсюда, те-те, я не хочет с вами даже слова сказать! Вы все подлец! Пошоль!
День прошел, наступил вечер, ничего не произошло. Кадеты недоумевали.
Никто из них не знал, что ротные и отделенные офицеры получили приказ
ждать и "иметь секретное и неослабное наблюдение за виновными". [66]
