KPATEP * Библиотека
"Горное дело" * Л.Н.Тынянова "Мятежники Горного корпуса"
РОМАНТИКИ ПРАВДЫ
Ты живешь в своем городе, своем селе, ходишь по их улицам. Это твоя
родина. Но до тебя по этой родной земле прошли другие. Московский ли
ратник, который выстоял на поле Куликовом. Донской ли казак, плывший по
Волге на разинском струге. Русский ли воин, сдержавший клятву верности
в день Бородина. Борец ли за народное дело, положивший жизнь, чтобы
приблизить светлый час Великой Октябрьской социалистической революции.
Это они прошли по родной земле. Помни о них, многих и многих
поколениях, которые сменяли друг друга и завещали потомкам беречь и
приумножать героические дела отцов, дедов и прадедов, горячо любить
родную землю, отдавать все силы, а если потребуется, то и жизнь, за нее.
Именно о таких людях рассказывает в своих книгах старейшая писательница
Лидия Николаевна Тынянова. Читая их, мы узнаем историю своей страны,
подвиги ее героев.
Первые повести Лидии Тыняновой назывались именами
революционеров-декабристов: "Рылеев" (1926) и "Каховский" (1930). Эти
повести переносят читателей в зимний морозный день 14 декабря 1825
года, когда революционная Россия впервые вышла на петербургскую
площадь, чтобы смело и гордо бросить свой вызов самодержавию, вековым
устоям крепостничества. Они были обречены, эти русские первенцы
свободы, но факел вольности, высоко поднятый ими, уже никому и никогда
не будет дано загасить.
Известно мне: погибель ждет
Того, кто первым восстает
На утеснителей народа, -
Судьба меня уж обрекла.
Но где, скажи, когда была
Без жертв искуплена свобода?
Погибну я за край родной, -
Я это чувствую, я знаю...-
пророчески восклицал Кондратий Рылеев в одной из поэм, предугадывая свою судьбу и судьбу своих собратьев.
Что же подвигло декабристов на самоотречение и самопожертвование?
Воссоздавая недолгую, но яркую, целеустремленную жизнь Рылеева и
Каховского от отроческих лет до последних дней в мрачном каземате
Алексеевского равелина Петропавловской крепости, писательница
утверждала, что по-иному и не могла сложиться судьба этих чистых и
честных людей, истинных сынов, патриотов Отечества. Безотказное чувство
правды и справедливости, обостренное гражданское самосознание,
глубокое, искреннее сочувствие угнетенному народу - все это вступало в
противоречие с самодержавной действительностью, с крепостническим
миропорядком... [4]
После книг о Рылееве и Каховском в 1931 году была написана повесть
"Мятежники Горного корпуса". А в 1945 году вышла повесть
"Друзья-соперники" - о великом ученом-естествоиспытателе Чарлзе
Дарвине, чья теория развития растительного и животного мира на Земле,
происхождения человека совершила переворот в естествознании и биологии,
создала новую науку, которую мы сегодня называем дарвинизмом. Своим
собственным путем к открытиям, которые сделал Ч. Дарвин, шел Алфред
Уоллес. Но невольное соперничество не только не разъединило, а сблизило
ученых-единомышленников: Уоллес признал первенство Дарвина, Дарвин
высоко оценил труды Уоллеса. С памятного дня их встречи, описанием
которой завершается повесть, "укрепилась неразрывная дружба между двумя
учеными. В течение всей их дальнейшей жизни они остались верными
союзниками и были готовы всегда защищать их общее дело и бороться
против общих врагов".
В далекие широты переносит нас повесть в двух частях "Друг из далека"
(1955, 1962) - о русском путешественнике и ученом Николае Николаевиче
Миклухо-Маклае. Кто не читал ныне книгу Тура Хейердала о плавании на
Кон-Тики к острову Пасхи! Но все ли помнят, что за 80 лет до него на
этот остров уже ступил Миклухо-Маклай? Был он и первым европейцем,
поселившимся на северо-восточном берегу Новой Гвинеи, который до сих
пор называется Берегом Маклая. А впереди еще ждали юго-западный
новогвинейский берег, Филиппины и Индонезия, острова Меланезии. Что
вело неутомимого и бесстрашного путешественника по этим дальним дорогам
еще не изведанной в то время планеты? Отвечая на этот вопрос,
писательница показывает своего невыдуманного героя ученым, для которого
наука и добро, наука и любовь к человеку, наука и защита человеческих
прав сливались в одно благородное дело просвещения отсталых племен и
народов, приобщения их к современной цивилизации, уничтожения расовых
барьеров, которые возводили европейские колонизаторы.
То, что совершил в жизни герой повести, можно назвать подвигом - не
просто научным, но прежде всего - гражданским. Не случайно, вернувшись
в Россию из своих путешествий, он навлек на себя подозрения царя и
всего царского окружения как защитник угнетенных народов, "человек с
вредным и даже опасным образом мыслей". Но зато интерес и поддержку
вызвали работы Миклухо-Маклая у передовых людей России, таких, как Иван
Тургенев и Лев Толстой.
Деятелям русской культуры посвящены две другие книги Лидии Тыняновой -
"Повесть о великой актрисе" (1950) и "Неукротимый Гарин" (1974). В
первой рассказано о жизни Марии Николаевны Ермоловой. В 1870 году
состоялся ее актерский дебют на сцене Малого театра в Москве, в 1920
году она выступила последний раз в юбилейном спектакле, который был
приурочен к полувековой дате ее творческой деятельности. Около 300
ролей сыграла Ермолова за это время [5] и новые силы для творчества,
отданного народу, обрела после победы Великого Октября: "Как в пору
молодости, звучит ее могучий голос", когда "новью, невиданные дотоле
зрители наполняют холодный, давно не топленный зал Малого театра. В
валенках, в шинелях, в полушубках прибывшие с фронта, едущие на фронт,
жадно ловят они каждое слово актеров. Марии Николаевне радостно играть
перед этими зрителями, для которых - она твердо уверена - театр не
только зрелище, но и школа, в которой они ищут и находят силы для
борьбы и труда. И Мария Николаевна показывает им лучшие свои создания
за последние годы...".
С человеком яркого таланта и большой души встречаемся мы и во второй
повести. Герой ее - Николай Георгиевич Гарин-Михайловский,
инженер-путеец и писатель, автор многих книг, а среди них - известной
повести "Детство Темы", которую - наверняка можно сказать - вот уже без
малого сто лет читает каждое поколение. Н.Г. Гарин-Михайловский не
дожил до Великого Октября, но, как человек прогрессивных убеждений, был
близок сначала первым революционерам-марксистам, затем - большевикам,
не только сочувствовал им, но и деятельно помогал.
Итак, разные книги - разные герои. Но есть общее, что сближает их в
творчестве Лидии Тыняновой. Каждый из них - первый в том деле, которое
стало главным делом его жизни. Как революционная борьба для К. Рылеева
и П. Каховского. Наука для Ч. Дарвина, А. Уоллеса, Н.Н. Миклухо-Маклая.
Искусство для М.Н. Ермоловой и Н.Г. Гарина-Михайловского. А все вместе
они были людьми, которых по праву можно назвать благородными
романтиками правды, бескорыстными рыцарями добра, мужественными
поборниками справедливости.
Сергей Тверитинов, главный герой повести "Мятежники Горного корпуса", -
единственный вымышленный персонаж, созданный творческим воображением
автора. Но, читая повесть, об этом, право же, не думаешь - до того
достоверно, правдиво рассказано о печалях и горестях, выпавших на его
долю. То удивленными, то испуганными глазами сначала совсем маленького
Сережи, потом взрослеющего Сергея мы наблюдаем чудовищную жизнь
воспитанников кадетского Горного корпуса, где все основано па жестокой
палочной дисциплине, рассчитано на удушение мысли, порабощение воли,
искоренение чувства собственного достоинства, на разжигание низких и
злобных инстинктов. И это не удивительно: юный герой повести живет в
эпоху, которая наступила после подавления Николаем I восстания
декабристов и недаром именуется эпохой николаевской реакции.
Обратим внимание всего лишь на один эпизод: бравую солдатскую песенку
об отце-командире, который "за дело хвалит и за дело бьет", - ее слышит
однажды Сергей Тверитинов. В словах "за дело бьет" видна вся
уродливость системы солдафонства, казармщины, муштры, которая, отражая
крепостнический миропорядок в самодержавном [6] государстве,
пронизывала сверху донизу царскую армию. "Нас бьют! Нас по лицу бьют!"
- ужасается Сергей Тверитинов, и звучат в его отчаянном крике и боль и
гнев. Он не позволяет бить себя по лицу, как может, ограждает себя от
унижения, но одно это считается противозаконным непослушанием, опасным
действием, направленным против государственных устоев Российской
империи. "Поселять в воспитанниках каменное равнодушие к идеям и
событиям Запада, убедить их, что многое, пригодное в Европе, невозможно
у нас, добиться того, чтоб они любили государя по-русски, а не
по-прусски или австрийски", - писательница ничего здесь не придумала, а
просто повторила то, что действительно говорил и писал, в чем наставлял
подчиненных начальник штаба военно-учебных заведений николаевской
России генерал Я.И. Ростовцев, сделавший карьеру на предательстве
декабристов.
Генерал Ростовцев, великий князь Михаил Павлович появляются в повести
эпизодически. Николай I только упоминается, но его оловянные глаза
проникают, кажется, всюду, все и всех обдавая леденящим холодом. Для
этих людей нестерпимо все честное, совестливое, несущее печать
душевного благородства и гражданственности. В защиту человеческого
достоинства выливается кадетский бунт, свидетельствуя о том, что
искорки свободомыслия и свободолюбия разгораются даже во мраке той
ночи, которая грозит задавить все живое. Сама жизнь способствует тому,
что воспитанники кадетского Горного корпуса превращаются в
"мятежников", отстаивающих свои человеческие права. Они поплатились за
это арестом, понесли суровое наказание. Но Сергей Тверитинов,
отправленный по этапу в Сибирь как политический преступник, совершает
дерзкий побег, а бескорыстная помощь простой крестьянки спасает его от
неминуемой гибели. О чем говорит эта сцена? О том, что ненависть к
царизму проникает постепенно и в сознание народа. А это значит, что
придет время, когда он увидит в русских революционерах верных, надежных
борцов за свою свободу и счастье и сам поднимется на борьбу вместе с
ними.
Но это случится не так скоро. А пока крутые пути-дороги приводят Сергея
Тверитинова в Лондон, в дом Александра Ивановича Герцена, мыслителя,
писателя, революционера, продолжившего традиции декабристов. Вольная
русская типография, созданная Герценом, печатает
противоправительственные издания, и, работая в ней, Сергей Тверитинов
все свои силы отдает делу русской свободы. Стихийный кадетский бунт
позади. Начинается время сознательной борьбы с насилием и произволом
царизма.
Вспоминаются слова поэта-декабриста Рылеева: "Наступил век гражданского
мужества - я буду бороться за свободу отечества и счастье народа".
Сергей Тверитинов вправе повторить их...
В.Осоцкий
Поднимаясь по широким ступеням лестницы, Сережа чувствовал, как
храбрость его постепенно куда-то улетучивалась. На последней ступеньке
он готов был расплакаться, но вспомнил, что он уже не маленький, что
кадетам плакать не полагается, и удержался. Робко переступив за
полковником порог, он очутился в большой, светлой раздевальне.
Полковник сказал что-то служителю, тот ушел и через несколько минут
вернулся в сопровождении толстого, коротконогого человека в офицерском
мундире. Большая голова неуклюже сидела на его угловатых плечах. Низкий
лоб в глубоких морщинах, толстый нос, похожий на грушу, и маленькие,
серые глазки придавали доброе выражение его лицу. Это был дежурный
офицер Богдан Иванович Иогансон.
Поговорив с полковником, он взял Сережу за руку и повел куда-то по
нескончаемым коридорам и залам. Время от времени он подбадривающе
хлопал его по плечу и подталкивал вперед:
- Ну, пошоль, пошоль, те-те.
Наконец он остановился перед какой-то дверью и, открыв ее, протолкнул Сережу вперед.
В зале были уже выстроены по ротам кадеты.
Ждали директора. Было тихо. [8]
Наконец дверь распахнулась, и на пороге появился высокий, немного
сутуловатый человек в генеральском мундире. От всей наружности его
веяло холодом и суровостью. Рыжие усы торчали как щетка. Выйдя на
середину зала, он обвел мальчиков равнодушным взглядом.
- Здравствуйте, кадеты! - сказал он.
- Здравия желаем, ваше превосходительство! - раздалось в ответ.
- Здравия желаем, ваше превосходительство! - заорал Сережа, стараясь не отстать от товарищей.
Директор кивнул головой и обернулся к новичкам, которые были выстроены в стороне от других мальчиков.
- Ну-с, помните, что вы теперь не дети, а кадеты и что от вас будут требовать прилежания в науках и безупречного поведения.
Он остановился на минуту и вдруг резко повысил голос:
- Я шутить не люблю! За всякую провинность я строго наказываю! Прошу это зарубить у себя на носу!
Так началась для Сережи Тверитинова долгожданная жизнь в корпусе.
Сережа был определен в четвертое отделение второй роты. Дежурный
унтер-офицер отвел его в одну из спальных камер, которые помещались во
втором этаже. В длинной камере четвертого отделения стояли рядами
пятьдесят железных кроватей, покрытых серыми шерстяными одеялами. В
изголовье каждой кровати торчал железный прут с овальной доской, на
которой надписывалась фамилия кадета.
Унтер-офицер указал Сереже его постель, написал на доске большими буквами:
ТВЕРИТИНОВ,
придвинул табурет, полагавшийся каждому воспитаннику, и, раскрыв дверцы
небольшого шкафчика, объяснил, что этим шкафчиком Сережа будет
пользоваться вместе со своим соседом.
Незнакомые лица начальства, толпы кадетов разного возраста, обступившие
новичков и, по обыкновению, пристававшие к ним, - все это показалось
Сереже в первые дни настолько диким и не похожим на то, что рассказывал
ему в Екатеринбурге его учитель, что Сережа, храбрый Сережа, не
выронивший ни одной слезинки при разлуке с отцом, теперь готов был
каждую минуту расплакаться.
Он был новичком, стало быть, по корпусным обычаям любой кадет имел
признанное всеми право приставать к нему. В первый же день поступления
в корпус, когда Сережа, вернувшись после завтрака в спальную камеру,
принялся укладывать в шкафчик свое маленькое хозяйство, какой-то
верзила внезапно вырос за его спиной и проговорил басом:
- Ты откуда взялся, колпак?
- Как откуда? - растерялся Сережа. [9] .
- Ну, из Перми, из Томска, из Иркутска, что ли?
- Из Екатеринбурга.
- А! А когда ты к нам поступил?
- Только сегодня.
- Жаль мне тебя, - уныло протянул верзила.
- Отчего же вам жаль меня?
- Оттого... - казалось, верзила и сам но знал, что сказать, - оттого что ты поступил в
понедельник.
- Так что же из этого?
- Тебя, верно, еще не били? - деловито осведомился верзила.
- Нет. А разве у вас бьют того, кто поступает по понедельникам?
- Непременно! Вот увидишь, как здорово тебя поколотят.
- Да за что же это? - робко спросил Сережа.
- Это уж так у нас заведено. Тут ничего не поделаешь, - отвечал кадет, разводя руками. - А ты еще не смазан?
- Как не смазан?
- Ты и этого не знаешь? А вот я первый тебя смажу! С этими словами он
схватил Сережу одной рукой за воротник, другою провел ему по лицу от
лба до подбородка и обратно.
- Вот что значит смазка! Понимаешь теперь?
- Понимаю.
- Послушай, а как твоя фамилия, ведь я забыл спросить.
- Тверитинов. А ваша как?
- Мою фамилию, - важно отвечал верзила, - ты запомнишь легко. Я Семпополомичеловерсалофиткривериковский!
Сережа рассмеялся.
- Ты чего? - грозно крикнул верзила.
- Да у вас смешная фамилия.
- Как ты смеешь называть мою фамилию смешной?
- Она очень длинная.
Верзила гордо выпрямился и погрозил пальцем.
- Я тебе покажу, какая она длинная! Я шутить не люблю!
- Да ведь это не настоящая ваша фамилия!
- Так ты считаешь, я сам ее выдумал?
- Н-не знаю.
- Гм, не знаешь, - сказал верзила хмуро, - значит, я, по-твоему, вру? Вот я тебя сейчас вздую, так узнаешь!
Он уже схватил Сережу за шиворот, как вдруг за его спиной раздался хриплый голос:
- Иванов, будет тебе, отпусти его.
Верзила, ворча что-то себе под нос, выпустил свою жертву. В ответ на
Сережину благодарность неожиданный спаситель только лениво махнул
рукой. Это был маленький кадет с кривыми ногами.
- Вот что, колпак, сходи в первую роту к Петрову и скажи, что Яковлев
просил одолжить ему книгу под названием "Дерни об пол". [10]
Сережа помчался выполнять поручение своего благодетеля. После долгих
поисков ему удалось наконец найти Петрова. Тот сидел на полу около
своей кровати и кормил маленького мышонка, который, нисколько не боясь,
ел у него из рук. Он был страстным любителем мышей, как Сережа узнал
позднее.
- Вы Петров? - спросил, запыхавшись, Сережа.
- Я, - лениво ответил кадет, не глядя на него, - чего тебе?
- Яковлев просил одолжить книгу "Дерни об пол".
По лицу кадета промелькнула усмешка.
- Это можно, - с удовольствием сказал он.
Как бы потягиваясь, он неторопливо встал, подошел к Сереже и вдруг
ударил его по йогам с такой силой, что Сережа не успел опомниться, как
уже лежал на полу. Он больно ударился. На лбу вскочил большой желвак.
Толпа гогочущих мальчишек окружила его.
Не помня себя от ярости, Сережа подскочил и изо всех сил ударил Петрова
головой в живот. Тот от неожиданности не удержался на ногах и грохнулся
во весь рост на пол.
- Вот это я понимаю! - негромко сказал кто-то над самым Сережиным ухом. - Вот это новичок! Аи да колпак!
Новый Сережин покровитель, растолкавший кадетов, уже собравшихся
поглядеть на продолжение боя, был так похож на обезьяну, что Сережа,
несмотря на свое плачевное состояние, не мог удержаться от невольной
улыбки. Большие, ясные, глубоко сидящие глаза придавали его некрасивой
физиономии что-то привлекательное. Сереже даже показалось, что он
где-то встречался с ним.
- Что ты на меня уставился? Ты меня где-нибудь раньше встречал, что ли? Или я на твою бабушку похож?
- Вы похожи на обезьяну,- неожиданно для себя выпалил Сережа и оробел.
- Вот видишь, Брусницын, - закричали мальчики, - значит, и в самом деле похож.
- Ах ты, негодяй, вот я тебе сейчас покажу обезьяну! - воскликнул
Брусницын, стараясь придать своему доброму лицу свирепое выражение.
- Судить его военным судом! - закричал кто-то. [11]
Предложение это было встречено радостными криками, и Сережа решил, что дела его плохи.
Однако по улыбающимся лицам он понял, что это была скорее шутка, чем угроза.
Его привели в спальную камеру. Судьи уселись на койки, а его поставили посредине.
- Как осмелился ты, о дерзновенный новичок, - начал Брусницын, - мне,
кадету первой роты и известному красавцу, сказать, что я похож на
обезьяну? Ответствуй!
Грозно насупясь, судья ждал ответа.
- Вы сами спросили меня, на кого вы похожи, - смущенно ответил Сережа.
Новый взрыв смеха.
- Два набрюшника, три наушника и показать ему Москву, - закричал один.
- Три поддавка! - добавил другой.
- Спеть нам что-нибудь хорошенькое, - неожиданно потребовал сам
потерпевший, который, как оказалось, был большим любителем музыки.
Наконец порешили, что Брусницын, как мастер этого дела, даст Сереже три
поддавка, с тем чтобы он вслед за наказанием спел по своему выбору
какую-нибудь песню.
К делу приступили немедля. Брусницын поставил его спиной к себе и
влепил ему коленом крепкий удар пониже спины. Ну, а теперь пой! -
сказал он.
Сережа изо всех сил старался казаться спокойным. Однако петь в таком
состоянии было слишком трудно. Он грустно опустил голову. Ни одна песня
не приходила ему на ум.
Барабанный бой, призывавший к обеду, выручил его. Весь военный суд
разом вскочил с коек и побежал строиться, забыв и думать о преступнике.
Воспользовавшись этим, Сережа помчался в свою роту. Он был уже у двери
спальной камеры четвертого отделения, как вдруг на его плечо опустилась
чья-то ладонь. Хриплый голос пробасил над самым его ухом:
- Заглавие?!
Сережа обернулся. Перед ним стоял толстый, краснощекий кадет с
пробивавшимися рыжими усиками. Грязная куртка небрежно свисала с его
широких плеч.
"Опять начинается", - подумал Сережа, с отчаянием глядя на своего нового мучителя.
- Заглавие? - растерянно переспросил он.
- Ну да, Иванов, Петров, что ли? - сердито сказал кадет.
- Тверитинов, - догадался наконец Сережа.
- Новичок?
- Да.[12]
- Ну, Тверитинов так Тверитинов, - неожиданно миролюбиво сказал толстяк
и махнул рукой. - Иди, только пришли, брат, пирога. Третий стол справа,
Бурнашеву. Или просто Тумбе. Так, пожалуй, верней дойдет.
- А мне пришли макарон, - закричал какой-то другой кадет, проносясь
мимо и громко стуча каблуками. - Пятый стол налево от двери, Ильину.
Измученный всем, что произошло за день, Сережа был счастлив, когда
наконец добрался до своей постели. Быстро раздевшись, он юркнул под
одеяло и притворился спящим, чтобы к нему больше не приставали. Он
тихонько лежал, перебирая в памяти все пережитое им с того момента, как
он простился с отцом и своими маленькими товарищами.
Так вот она - корпусная жизнь! Так вот она - знаменитая кадетская дружба, о которой ему так часто твердили!
Один за другим проходили в его памяти кадеты, с которыми ему пришлось столкнуться за день.
То вспоминался ему длинный верзила, придумавший себе смешную фамилию, повторить которую Сережа теперь никак не мог.
То выплывало перед ним обезьянье лицо Брусницына, того самого, который
велел ему "спеть что-нибудь хорошенькое", и сонное лицо Петрова,
"дернувшего его об пол".
Впоследствии он узнал, что между этими двумя кадетами была дружба
прочная и давнишняя, такая прочная, что стоило кому-нибудь крикнуть:
"Петров!" - все сейчас же прибавляли: "И Брусницын".
Оба были ленивы, оба сидели по два года в каждом классе, оба были
первыми забияками и коноводами всех игр и никуда не годными
фронтовиками.
А то приходил Сереже в голову смешной толстяк со странным прозвищем "Тумба", спросивший у него "заглавие".
"А пирога, пожалуй, придется ему послать, - подумал Сережа и вздохнул.
- Не забыть бы, третий стол справа, третий стол справа..."
Он сам не знал, долго ли пролежал, но когда он открыл глаза, все было тихо, мальчики спали.
Сережа вздохнул с облегчением и повернулся на другой бок.
Он увидел смуглого худощавого мальчика, который, свесив ноги, сидел на
кровати и в упор смотрел на него. Сережа смутился, залез с головой под
одеяло, но через минуту снова взглянул на своего соседа. Тот вдруг
бесшумно соскользнул с койки и присел к Сереже.
- Я так и зная, - быстро зашептал он, - что ты не спишь, а
притворяешься. Не бойся, я тебя не трону. Тебе сегодня здорово влетело?
- Здорово, - прошептал Сережа, чувствуя к смуглому соседу такую нежность, как будто он с ним уже давным-давно был дружен. [13]
- Не думай - это они только первые дни так пристают. Они вовсе не такие
злые, как кажутся с первого взгляда. Есть и добрые ребята. Вот
первороты, от этих лучше подальше держаться, от них в самом деле иной
раз достается нашему брату, - быстро сказал мальчик. - Ты только меня
слушайся, мне в прошлом году еще не так всыпали. Я, брат, думал, что и
костей не соберу, честное слово.
- А меня, брат, так об пол дернули... - прошептал Сережа, щупая свой желвак.
- Знаешь, давай дружиться, - сказал мальчик, - ты будешь мне помогать,
я тебе, хочешь? Вот тебе на первый раз мои советы, - продолжал он
деловито. - Запомни хорошенько: если будут задирать - ни слова; на
толчки, пинки, щипки - отвечать тем же; плакать и не думай, фискалить
начнешь - не только осмеют, по и заколотят. Будь всегда заодно с
классом, хотя бы и против учителя, иначе попадешь в "кантонисты". И
тебе потом объясню, кто они такие. Их еще "праведниками" и "лисичками"
называют.
Он потер лоб рукой, как бы припоминая, не пропустил ли чего-нибудь.
- Да, вот еще. Тебе фельдфебель целый список имен даст и велит всех
запомнить. Наворотит, пожалуй, всех государевых тетушек да бабушек, а
ты, изволишь ли видеть, старайся да голову ломай! Нет, ты только меня
слушай, тогда все хорошо будет. Уж я тебе худого не посоветую.
Несколько человек действительно придется запомнить.
Он приостановился в раздумье, выбирая, с кого начать, затем решительно загнул один палец.
- Прежде всего Мишку!
- Какого Мишку? - спросил Сережа.
- Мишку не знаешь? - удивился мальчик. - Михаил Павлович, его высочество, государя брат.
- Ага, - пробормотал Сережа.
- Мишку обязательно знать надо, - продолжал мальчик, - он наш главный
начальник. Потом помощника его Жабу. - Он загнул второй палец. - Этого
волей-неволей запомнишь. Он себя долго ждать не заставляет, часто
жалует в корпус.
- А что, это имя его - Жаба?
- Не имя - прозвище, а зовут его Яков Иванович Ростовцев, запомни
хорошенько. Ну, потом директор Сергей Павлович, инспектор [14] Федор
Федорович, батальонный Николай Иванович, командир первой роты Дмитрий
Ефимович, отделенный наш, этого ты знаешь - Богдан Иванович Иогансон -
Будка, Будочка...
Имена и прозвища сыпались одно за другим, пальцы загибались, а Сережа
хлопал осоловелыми глазами и слушал, давно потеряв надежду запомнить
хотя бы одну десятую долю этого бесконечного списка.
Наконец его добровольный наставник остановился, сообразив по-видимому, что совсем уморил нового своего товарища.
- Ну ладно, на первый раз хватит. Прощай, до завтра.
С этими словами он быстро юркнул в свою постель и, повернувшись на бок, моментально заснул.
А Сережа долго еще лежал, не смея пошевельнуться и едва переводя
дыхание, когда мимо него проходил корпусный служитель, или "корпусная
душа", как говорят кадеты. Но все же на сердце у него было легче, чем
раньше: у него уже был друг и заступник.
На другой день Сережа узнал его имя. Его звали Митя Владимиров, и он учился в одном классе с Сережей.
- Ах ты, пентюх,.. Что ты тут наврал? Ступай, повтори, затверди...
- Ну, теперь пойдет руготня, - шепнул Сереже Митя Владимиров. - Сейчас скажет: "Под парту, осел".
- Под парту, осел! - крикнул Андрей Петрович, выхватив у злосчастного кадета мел и яростно стуча им по классной доске...
Это было грозное приказание.
Инспектор Федор Федорович, или, как называли его кадеты, "Живодер Сахар
Сахарович", имевший обыкновение гулять вдоль классов по коридору,
вытаскивал всех, кого Андрей Петрович сажал под парту, и отправлял их в
карцер, не слушая никаких возражений.
- Петров! - крикнул Андрей Петрович, роясь в журнале.
- И Брусницын, - вполголоса добавил весь класс.
На задней парте послышалась возня, сопение. Петров встал и, хлопая сонными глазами, уставился на учителя.
Сидевший рядом с ним Брусницын заерзал на парте и стал торопливо переворачивать страницы грамматики.
В классе раздался смех.
- Тише вы! - сразу послышался грозный окрик учителя. - Без обеда всех
оставлю! А ну-ка, Петров, скажи, какая первая заповедь нашего родного
языка?
Петров молчал. Андрей Петрович сам начал отвечать за него, растягивая слова и ударяя ладонью по кафедре:
- Первая заповедь языка - запомни это - гласит, что ты должен правильно
говорить на родном языке. Что это значит? Это означает, что ты должен
говорить не так, как ты говоришь, а так, как говорит учитель. [15] Что
ты должен делать для этого? Ты должен для этого учить форму слов! - И
Андрей Петрович, неожиданно воодушевившись, продекламировал:
Старайся форму слов учить -
И будешь знать, как говорить.
Кто только форму слов поймет,
Тот самой речи смысл найдет.
Ну, что же ты ничего не говоришь? Скажи, какие ты знаешь местоимения?
Однако, несмотря на яростный шепот подсказывавшего изо всех сил Брусницына, Петров молчал и продолжал хлопать глазами.
- А, ты молчишь, - подскочил к нему Андрей Петрович, а, ты не знаешь
ничего, олух! Марш под лавку! Провались, окаянный! - И он показал рукой
на пол.
Ни слова не говоря, Петров опустился под парту и пролежал там до конца
урока. Андрей Петрович быстро ходил по классу и, видимо, выбирал новую
жертву. Лицо его было красно, волосы взъерошены.
- Как фамилия? - закричал он вдруг, подскочив к соседу Сережи,
близорукому мальчику, уткнувшему нос в книгу. - Подыми голову, хомяк!
Мальчик встал, но голову по привычке держал опущенной.
- Стань к дверям!
Мальчик покорно стал около двери.
- Сидеть смирно, чтобы я не слышал ни малейшего шума! - обратился учитель ко всему классу и для чего-то вышел в коридор.
Это было непонятно и угрожающе. Близорукий мальчик, стоявший у дверей, переступил с ноги на ногу и побледнел.
Минуту спустя Андрей Петрович возвратился - и тут произошел случай, которого Сережа Тверитинов долго не мог забыть.
В руках у Андрея Петровича был макет слона из кабинета естествознания.
Никто в первую минуту не сообразил, с какой целью он принес его в
класс. Увидев слона и, должно быть, по близорукости вообразив бог знает
что, наказанный мальчик сорвался с места и опрометью бросился бежать.
Но еще более неожиданным было поведение самого Андрея Петровича. Он
вдруг что-то крикнул, поднял руку, державшую слона, и погнался за
мальчиком.
Поднялся страшный шум. Кадеты вскочили с мест, стараясь удержать и
успокоить товарища, но тот в ужасе вырывался и, задыхаясь, бежал
дальше. А за ним гнался учитель, гогоча и крича: [16]
- Укусит, укусит!
Наконец мальчик, уже совсем обессиленный, упал на колени и, всхлипывая, пролепетал:
- Простите, Андрей Петрович, я больше не буду... - хотя ни он сам, да и никто не знал, в чем именно состояла его вина.
- Ну то-то, иди, иди, только смотри, слушайся, но то и других зверей принесу.
Мальчик поспешил на свое место, а учитель велел всем раскрыть книги и
читать рассказ о слоне. Для этого, как выяснилось, он и принес макет.
Барабанный бой возвестил конец урока, и Андрей Петрович вышел из класса. Вслед за ним шумной толпой высыпали кадеты.
Сережа не мог еще опомниться после этого странного урока, в ушах его
отчетливо звенел голос учителя... Он остановился, ища глазами Митю, но
Мити не было, - тогда он вслед за другими побежал в сад.
При Горном корпусе был большой, тенистый сад с расчищенными дорожками и
площадками для различных игр. В конце сада была устроена искусственная
гора с образцовыми шахтами и рудниками для практических занятий старших
специальных классов.
Сережа прошел мимо своих одноклассников, игравших в пятнашки, мимо
перворотов, старавшихся почему-то закинуть кожаный мяч на крышу
соседнего здания. Другие кадеты собрались на искусственной горе, круто
спускавшейся к садовой площадке. Здесь мальчики забавлялись очень
несложной игрой: попросту сталкивали с этой горы друг друга.
Засмотревшись на эту забаву, Сережа поднялся на гору. Не успел он
подойти к играющим, как кто-то сильно толкнул его в спину. Невольно
подавшись вперед, Сережа в свою очередь толкнул стоявшего перед ним
тщедушного и слабого новичка. Тот, расставив руки, покатился вниз по
скату и ударился с размаху о каменную стену корпуса. Он рассек себе
щеку до крови, разбил нос и так разревелся, что на крик прибежал
фельдфебель.
Начались расспросы и допросы. Кадеты, видевшие, кто толкнул Сережу, не
выдавали товарища и всю вину сваливали на новичка. Как ни оправдывался
Сережа, как ни старался доказать свою невиновность, фельдфебель не
поверил и повел его к отделенному офицеру. Перепуганный, ошеломленный,
стоял Сережа перед Богданом Ивановичем, снова уверяя, что он не
виноват, что его самого толкнули, но все было напрасно.
- Ты все фрешь, те-те... Фрешь! Да! - кричал Богдан Иванович. - Ты
дрянной мальшик! Я тебе садам, те-те! Я ротный командир скажу! Марш са
мной!
И мелкими шажками он направился к цейхгаузу (Цейхгауз - склад для хранения обмундирования, снаряжений) [17]
Сережа покорно шел за ним, потеряв всякую надежду на спасение. Он рассеянно разглядывал смешную спину Богдана Ивановича,
"А ведь и в самом деле на будку похож! - не ко времени подумалось Сереже, - Будка, настоящая будка! Хоть полосы на ней малюй!"
Не доходя до цейхгауза, Богдан Иванович вдруг остановился и посмотрел на своего пленника.
- Ну, те-те, - сказал он уже тихим голосом, - на первый раз прощаю.
Взамен розог будешь стоять на коленках во время обеда, посредине
столовый зал.
Вытерпев немало насмешек, голодный и обиженный, вернулся Сережа в
спальную камеру, Не успел он сесть на табурет у своей койки, как к нему
подошел незнакомый кадет. У кадета было вытянутое лицо с острым носом,
выпуклыми карими глазами и чрезвычайно длинные руки, которые как будто
случайно были привешены к туловищу.
- Ты еще дешево отделался, - сказал он, обращаясь к Сереже. - А я пари держал, что тебя высекут.
Сережа молчал.
- Ты видел, кто тебя толкнул?
- Нет.
- А хотел бы знать?
- Зачем?
- Как зачем? Ты мог бы оправдаться. Сережа грустно покачал головой,
- Теперь это бесполезно. Да и все равно я бы его не выдал.
- Молодец! Хвалю! - закричал кадет, хлопнув Сережу по плечу. - Но все же я скажу тебе по секрету, что толкнул тебя я.
- Ты?..
- Да, я, - спокойно подтвердил кадет. - Моя фамилия Крон. А зовут Андрей. Ты, я вижу, неплохой парень. Будем знакомы. Согласен?
Разумеется, Сережа был согласен.
РЕКА, КОТОРАЯ ПРОТЕКОВАЕТ
Преподавателем немецкого языка был Василий Карлович Кнаут, или
"Васенька", как звали его кадеты. Это был худой лысый старичок, всегда
входивший в класс с книжкой, перевязанной одною и тою же [18] красною
ленточкой. Между кадетами ходили слухи, что эта ленточка досталась
Васеньке по завещанию от отца. Однажды какой-то мальчик стащил со стола
Васенькину драгоценность, и бедный старичок чуть не плакал от горя.
Тогда класс общим приговором заставил кадета вернуть ленточку.
Кадеты радостно приветствовали его появление. Он развязал ленточку и,
раскрыв книгу, хотел было уже начать спрашивать урок, когда кто-то из
соседей Сережи спросил:
- Василий Карлович, правда ли, что вы вызвали Рено на дуэль?
Рено, преподававший в старших классах французский язык, был заклятый враг Васеньки, и кадеты отлично знали об этом.
Васенька насторожился, хотел было выругать шалуна, но лицо
спрашивавшего было так серьезно, а голос звучал так искренне, что он
смутился.
- Ну, што там, што там, - пробормотал он.
- А правда ли, Василий Карлович, что вы были уланом? - подхватил кто-то другой.
Но Васенька уже вышел из себя.
- Мольшать! - закричал он. - Вот я вас всех задам березовой каши!
В классе стало тихо.
- Сегодня мы будем переводиль несколько строк из Шиллер, - торжественно объявил Васенька, раскрывая книгу. - Запишите перефод.
Он прочел строчку по-немецки и тут же начал переводить.
- Кустар, который стоит при реке, которая протековает, - нараспев диктовал он.
Дружный хохот раздался в классе.
- О Шиллер! - воскликнул возмущенный Васенька, всплеснув руками и
вдохновенно подняв глаза к потолку.- Думал ли ты, что при твой перефод
будут так смеялься?.. Кто хочет смеялься, пусть выходит на коридор... Я
посылаю за инспектор!
- Василий Карлович, это не мы смеялись, это в соседнем классе, - сказал с задней парты Крон.
- А ну-ка, Владимироф, повтори, што ти записаль? - не обращая внимания на это странное объяснение, приказал Васенька.
- Кустар протековает...-пробормотал Митя.
- Не так, - сказал Васенька, - река протековает, кустар растет, он протековать не может.
- Кустар, который стоит при реке, которая протекает... - продолжал Митя.
- А как по-русски правильнее, - встрепенулся Васенька, - протекает или протековает?
- Протековает, - ответил хором весь класс. [19]
- Очень карашо! - И довольный Васенька при общем хохоте поставил Мите пять баллов.
Он хотел прибавить еще что-то, но пронзительный свист заглушил его слова.
- Гошпода, - жалостно взмолился он, - урок дел казенный, я не позволяйт шуметь...
Барабанный бой прекратил наконец мучения бедного учителя. Перевязав
книжку знаменитой ленточкой, Васенька, шатаясь, вышел из класса.
Не успели смолкнуть его шаги, как Андрей Крон с серьезной миной
подбежал к доске и, ловко двигая своими обезьяньими руками, принялся
рисовать огромного Васеньку в артиллерийской форме, сидящего верхом на
длинной пушке. Из дула пушки вылетал маленький Рено и махал в воздухе
ручками и ножками. На другом конце доски был изображен тот же Васенька
в уланской форме, на коленях перед Рено, одетым в дамское платье.
Все с таким увлечением рассматривали карикатуры, что никто и не
заметил, как кончилась перемена и раздался барабанный бой, возвещавший
начало следующего урока. Мальчики кинулись к своим местам.
- Злой гость, - шепотом пронеслось по партам.
В класс вошел высокий человек, в очках, и большими шагами направился к
кафедре. Это был страшный учитель математики, Злыгостев, по прозвищу
"Злой гость". Несколько минут он молча сидел, исподлобья глядя на
притихших учеников.
Никто не говорил ни слова, слышно было только доносившееся с улицы цоканье копыт.
- Крон! - закричал Злыгостев, и у Сережи Тверитинова сжалось сердце. - А ну-ка, на сколько баллов ты знаешь урок?
- На четыре, - не моргнув глазом, ответил Крон.
- Посмотрим. Поди-ка сюда.
Однако к доске Крон шел далеко не уверенной походкой.
- Что надлежит сделать для решения уравнения первой степени?
- Для решения уравнения первой степени надлежит... - слегка заикаясь,
начал Крон, - перенести в одну часть все члены, содержащие
неизвестную...
- Дальше! - грозно крикнул Злыгостев.
- Надо... все члены, заключающие "х", соединить в один...
- Надлежит прежде всего уничтожить знаменатели, если оные находятся, -
загремел Злыгостев. - Вот видишь, Крон, ты сказал, что знаешь [20] на
четыре балла, а по проверке оказалось, что всего на два балла... Ты
прибавил себе целых два балла... Это дурно... Это гордость.
- Но, Иван Васильевич... - начал было Крон.
- Молчать! - перебил его Иван Васильевич. - Это гордость, это мерзость. И она должна быть наказана...
Он остановился, очевидно придумывая способ наказания. Затем продолжал, важно подняв голову и отчеканивая каждое слово:
- За прибавленные тобою баллы ты будешь стоять пять уроков подряд на коленях с поднятыми кверху руками.
Спустя несколько минут он уже держал речь перед другим кадетом. Вина
этого кадета состояла в том, что, зная на единицу, он сказал, что знает
на ноль.
- Ты убавил себе один балл, - поучительно говорил Иван Васильевич. - Ты
виноват меньше, нежели Крон, потому что в тебе все-таки ость проблеск
смирения... Поэтому я простил бы тебе, но ведь подумай, что на единицу
нельзя приготовить урок... Это преступно - приготовлять на единицу
урок. По совокупности проступков ты за обман простоишь на коленях один
урок, да за леность один урок...
Он раскрыл задачник и начал диктовать:
- "Лисица, преследуемая собакою, имеет 60 скачков впереди. Она делает 9
скачков, тогда как собака делает оных только 6..." Это что? Новичок? -
спросил он вдруг, прерывая диктовку и уставившись на Сережу.
Сережа встал, неловко зацепившись за парту. "Ну, пропал", - подумал он и покраснел. Учитель оглядел его с ног до головы.
- Указка есть? - спросил он.
- Нет, - ответил Сережа, с отчаянием покачав головой.
- И тетрадка только одна! - загремел Иван Васильевич, схватив с
Сережиной парты его единственную, еще чистую тетрадь. - На первый раз
прощаю. Возьми карандаш, запиши, что надо иметь к уроку. Пишите все! -
закричал он, обращаясь ко всему классу.
Отбивая такт указкой по Сережиной парте, он продиктовал:
Полагается у нас
Принести с собою в класс:
Три тетради, два пера,
Тряпку, мел, указку.
Кто сего не принесет,
Тот получит таску.
И урок продолжался.[21]
Понемногу Сережа начал привыкать к корпусной жизни. Все учебные дни
проходили в стенах корпуса в одном и том же строгом, неизменном порядке.
Жизнь кадета была всецело подчинена бою барабана.
В семь часов утра барабанщик, расхаживая по коридорам около спальных
камер, бил утреннюю зарю, заставляя кадетов просыпаться и оставлять
хоть и не мягкую, но все же теплую постель; этот же бой укладывал его
поневоле в девять часов вечера.
По барабанному бою он нехотя, едва передвигая ноги, отправлялся в классы, по этому же сигналу стремглав вылетал из класса.
По барабанному бою он, еле таща тяжелое ружье, отправлялся на плац для фронтовых учений.
Барабанный бой, и притом самый приятный, призывал его в половине второго к обеду и в семь часов вечера к ужину.
У кадета не было своей воли - он жил и действовал по приказу
начальства. А начальства у него было немало. Кроме директора,
инспектора, батальонного и ротного командиров, дежурного и отделенного
офицеров, имели право оставлять без обеда, без ужина, ставить в угол и
на колени фельдфебель, унтер-офицер и старший, назначавшийся из
учеников специальных классов.
Проснувшись, мальчики обычно сразу же засыпали снова, и барабанщик
барабанил до тех пор, пока наконец они не вставали. Затем дежурные
офицеры и унтер-офицеры обходили отделения и, если замечали спящих,
сдергивали с них одеяла или оставляли без завтрака.
Сережа, не привыкший одеваться так быстро, как требовалось, отставал от
товарищей, за что подвергался постоянно грозным окрикам унтер-офицеров.
Мучения его удвоились, когда ему выдали форму, хотя он давно мечтал о
ней.
Каждый день он ходил в цейхгауз, но каптенармус то под одним, то под
другим предлогом откладывал на следующий день выдачу обмундирования,
Сережа был огорчен. Ему казалось, что он только тогда станет настоящим,
полноправным кадетом, когда наконец сменит свои домашние короткие
брючки и синюю легкую курточку на длинные форменные штаны и суконную
куртку с высоким воротником.
Наконец наступил долгожданный день. Сережа еле дотащил тяжелую амуницию
до роты. К счастью, в спальной камере никого не было. Он разложил вещи
на своей кровати. Здесь были: и мундирная пара, и башмаки, и куртка с
брюками для ежедневной носки. Сережа стал торопливо переодеваться. Это
было, однако, не так-то просто, как казалось с первого взгляда. Упрямые
пуговицы не слушались пальцев и не желали лезть в тугие петли, жесткий
воротник резал шею, а галстук ни за что не хотел завязываться и весь
вылезал из-под воротника, тогда как ему надлежало выступать только на
палец. [22]
Наконец все было готово. Сережа вытащил из шкафчика осколок зеркала и
не без гордости начал разглядывать себя. Осколок был маленький, и
Сереже приходилось подносить его по очереди то к одному плечу, то к
другому и к каждой пуговице отдельно. На несколько секунд он задержался
на злополучном галстуке, попробовал передвинуть направо, потом налево и
огорченно покачал головой. Однако времени больше не было. Барабанный
бой уже давно призывал на фронтовое учение.
Он побежал в рекреационный зал.
Кадеты были выстроены в шеренги, чтобы идти на плац. Фельдфебель грозно окрикнул Сережу, пробиравшегося между рядами:
- Опаздывать! Без году неделя в корпусе и туда же! Из молодых, да ранний!
- Простите, господин фельдфебель, я в цейхгаузе обмундирование получал, - краснея, пробормотал Сережа.
- "Обмундирование получал"... - сердито передразнил его фельдфебель. -
А галстук отчего по на месте? - И, схватив концы съехавшего из-под
воротника галстука, он с такой силой дернул их, что Сереже показалось,
что он вот-вот задохнется. - Смотри у меня, как бы я тебя снова в
цейхгауз не отправил, только не обмундирование, а кой-что другое
получать!
- Тверитинов, а Тверитинов, - послышался шепот, как только фельдфебель
отошел. - Хорошее тебе обмундирование выдали? Покажи, какое сукно? - И
к Сереже протянулась рука соседа справа.
Сережа доверчиво придвинулся к нему, но в ту же секунду чуть не
закричал от боли. Кадет больно ущипнул его за плечо и, с притворным
удивлением глядя на его исказившееся лицо, проговорил:
- Хорошее сукно, мягкое!
Едва успел Сережа опомниться, как то же самое проделал с ним сосед
слева, несколько рук протянулось сзади и спереди. Все хотели
удостовериться, какое сукно на куртке, на брюках, не слишком ли тонкое,
ни слишком ли толстое, мягкое или жесткое, - одним словом, вскоре у
Сережи на теле не осталось ни одного живого места, оно горело, как в
огне.
- Ша-а-гом марш! - раздался наконец голос фельдфебеля.
Не прошло и двух дней, как Сережа уже сожалел о том времени, когда
ходил в удобном костюмчике, привезенном из дому. Он и не [23]
подозревал, как трудно было надевать и снимать эту толстую суконную
куртку и брюки, которые ни за что не хотели ложиться по установленной
форме, когда по вечерам он складывал их на табурете у кровати. Этой
премудрости долго учил его Митя Владимиров, и немало вечеров прошло,
пока старший дежурный перестал ему делать выговоры за плохо сложенный
мундир или свисавшие с табурета брюки.
Но в те дни, когда Богдан Иванович сам обходил камеры, все было иначе.
Пользуясь добротой отделенного офицера, шалуны бегали в одном белье,
кидали друг в друга подушками и поднимали такую возню, что Богдан
Иванович только хватался руками за голову.
У него был зычный голос, и, что смешнее всего, он очень гордился им.
Этим пользовались кадеты. Когда Богдан Иванович входил по утрам в
спальню, он обычно командовал по-немецки:
-- Stehen Sie auf, meine Herren!
Мальчики лежали с закрытыми глазами, притворяясь, что ничего не слышат, и только один вскакивал и начинал одеваться.
- Богдан Иванович, а ну-ка, гаркните по-молодецки, - советовал он, и
Богдан Иванович начинал так кричать, что стены дрожали, а со всех
кроватей раздавалось единодушное "браво".
Богдан Иванович только жалостно разводил руками.
- Права, у меня, гошнода, груть заболют!
Тогда обычно кто-нибудь из кадетов, посердобольнее, начинал торопить
товарищей, и ко второму барабанному бою, раздававшемуся в половине
восьмого, мальчики были готовы.
Они строились в шеренги и отправлялись в малый рекреационный зал, где
соединялись обе роты, и наконец оттуда уже маршировали в столовую,
помещавшуюся в нижнем этаже.
- Beten Sie, meine Herren! - раздавался громовый голос Богдана
Ивановича, и, торопливо прочитав молитву, мальчики усаживались за
расставленные в два параллельных ряда столы, покрытые не первой чистоты
скатертями.
Вместо чая по утрам кадеты получали по стакану сбитня и по круглой
трехкопеечной булке. Сбитень - горячий, сладкий напиток с какими-то
пряностями - очень не нравился Сереже, и нередко он уступал его
кому-нибудь из кадетов, которые не заставляли себя долго просить и с
аппетитом уничтожали его порцию.
В столовой распоряжался эконом Артемий Павлович, игравший немалую роль
в жизни воспитанников. Ему было на вид лет пятьдесят. Лицо, покрытое
веснушками, огромный рот, над которым торчали тонкие, длинные усы,
серые глаза с глупым, но добрым выражением - [24] таков был портрет
почтенного эконома. Лоснящийся, засаленный мундир обтягивал его тучную
фигуру.
Он получил прозвище "Таракан" - отчасти из-за усов, очень напоминавших
тараканьи, отчасти же благодаря одной смешной истории, случившейся с
ним в далекие времена.
История была простая. На глазах всего корпуса Артемий Павлович съел
таракана, попавшего в гречневую кашу. Как это случилось, никто
достоверно не знал. То ли его заставил это сделать грозный генерал,
ревизовавший корпус и заботившийся, не в пример другим генералам, о
том, чтобы детей хорошо кормили; то ли озорные кадеты подсунули ему
таракана в насмешку над его усами.
Как бы то ни было, за Артемием Павловичем с незапамятных времен прочно
утвердилось прозвище "Таракан". Он знал об этом и очень сердился.
Артемий Павлович считал себя поэтом и очень любил говорить стихами,
причем рифмы подбирал самые нелепые, какие только приходили ему в
голову.
- Эта булка хороша, как втулка, - говорил он, раздавая булки из огромной корзины, стоявшей перед ним на столе.
Или за обедом, разливая суп:
- Этот бульон навару и жиру полон...
Булки он раздавал непременно сам, хотя это вовсе не входило в его обязанности. Для этого имелись "кухонные солдаты".
Но он не доверял им. Сам же зорко следил, чтобы кто-нибудь из мальчиков
не взял лишней булки, не "словчил", как говорил Артемий Павлович.
Несмотря, однако, на зоркое наблюдение, недочет у него бывал очень
часто. Тогда ему не оставалось ничего другого, как только разводить
руками, удивляясь ловкости кадетов. "Словчить" булку у Таракана
считалось не преступлением, а, наоборот, молодечеством.
Булки были единственной корпусной монетой. За булки маленькие кадеты
покупали благосклонность "старикашек". На булки тайком от фельдфебеля
играли в карты, на булки держали пари.
Но была и еще одна, самая важная причина, по которой кадеты старательно
"ловчили" булки у Артемия Павловича. И Сереже Тверитинову не раз
пришлось в этом убедиться.
