KPATEP * Библиотека
"Горное дело" * Л.Н.Тынянова "Мятежники Горного корпуса"
Тускло мерцали ночники в спальных камерах. Все было тихо, только/
изредка раздавался легкий храп и посапывание, да короткий отрывистый/
бред подчас нарушал сонную тишину. Весь корпус спал. И только в камере
четвертого отделения три фигуры в одних рубашках, босиком пробирались
между рядами кроватей.
Они осторожно ступали, останавливаясь при малейшем шорохе. Их лица едва можно было различить в полумраке.
Это были Горецкий, Крон и Сережа. Шествие остановилось возле одной из кроватей.
Горецкий наклонился к лежавшему на ней кадету и, убедившись, что он
мирно спит, посвистывая носом, осторожно вытащил из-под его головы
подушку. Кадет вздохнул, повернулся на бок и снова засвистел, не
обращая ни малейшего внимания на отсутствие подушки.
Горецкий кивнул товарищам. Они подошли ближе.
- Тащите, ребята! - скомандовал он.
И, сбросив одеяло на пол, они подняли Аристова за концы простыни и
вынесли его в коридор. Аристов покачиваясь, как, в люльке, продолжал
спать.
Тяжелый, черт его возьми, - пробурчал Крон.
- Ябеда паршивая! - прибавил Сережа.
Сзади послышалось шлепанье босых ног. Мальчики прижались к стене и замерли.
- Братцы, да куда же вы девались? - раздался чей-то шепот в двух шагах от них.
- Да это Тумба! [67]
- Братцы, я с вами, - задыхался Тумба, - уж вы на меня положитесь, я
его как следует отделаю, чтобы другим неповадно было. Дайте за честь
корпуса вступиться, братцы! В прежние времена мы таким гадам спуску не
давали!
В темном углу коридора была маленькая дверь, которая вела в заброшенную
умывалку, служившую теперь складом всякого хлама: ломаных парт, столов,
стульев. Сюда редко кто заглядывал. Только первороты, спрятав здесь
коробочку с "зеленчаком", забегали иногда покурить или "зарядить" нос.
- Пшепрашам пана,- сказал Горецкий, опуская Аристова на пол.
Аристов открыл глаза, удивленно посмотрел вокруг, но, решив, что все
это ему снится, снова закрыл их. Однако, когда, повернувшись на бок, он
стукнулся головой о холодный пол, сон окончательно покинул его. Он
испуганно замигал и сел. Между тем Тумба уже тащил из-под хлама
сломанный стол на двух ногах и устанавливал его посередине комнаты. В
один миг к столу были придвинуты старые парты, стулья, табуреты. Две
зажженные свечи были поставлены в противоположных концах стола.
Вылупив от удивления и испуга глаза, Аристов молча смотрел на все эти приготовления.
- Что это, братцы? Что вы хотите делать? - спросил он заплетающимся языком.
- Мы тебе не братцы! - сказал Горецкий. - Ты находишься перед лицом
суда, состоящего из выборных представителей первой и второй роты.
- Да бросьте вы, братцы, дурака валять! Что вы, в самом деле, с ума спятили?
- Сказано, мы тебе не братцы! - сердито заорал на него Тумба. Он обернулся к товарищам. - Прошу занять места!
Странное зрелище представляли эти судьи в рубашках, с босыми ногами,
важно восседавшие вокруг ломаного стола в полумраке заваленной хламом,
заброшенной каморки.
- Обвиняемый, встаньте! - важно сказал Тумба, самовольно взявший на себя полномочия председателя.
Аристов, все еще сидевший на полу, поднялся, глупо хлопая глазами.
- Ваше имя, фамилия?
Аристов молчал.
- Имя! - прогремел Тумба.
- Александр Аристов, - робко ответил обвиняемый.
- Какого класса, роты, отделения?
- Шестого класса, второй роты, четвертого отделения.
- Обвиняемый Аристов, - продолжал Тумба, - от имени первой и второй
роты мы требуем от вас чистосердечных признаний. Поклянитесь, что
будете отвечать на все вопросы только истинную правду. [68]
- Да чего вы привязались ко мне? Чего вам надо? Зачем вы меня сюда
притащили? Отпустите меня сейчас же и оставьте ваши глупые шутки!
- Обвиняемый, - предостерегающе протянул Тумба, - ведите себя прилично!
Имейте в виду, что поведение ваше может повлиять на приговор! Аристов
Александр, - продолжал он, - знаете ли вы, в чем вы обвиняетесь?
- Понятия не имею, - проворчал Аристов.
- Вы обвиняетесь в том, что на следующий день после скандала,
учиненного вами на ночной окрошке (во время которого, кстати сказать,
вы вели себя не так, как это подобает достойному кадету), вы
отправились к ротному командиру и доложили ему обо всем, что произошло
ночью.
- Это неправда, - запинаясь, сказал Аристов.
- Неправда?! - вскричал молчавший до сих пор Горецкий. - Если неправда,
пусть ответит, куда он ходил вчера после вечерних занятий?
- Да, обвиняемый, - повторил Тумба, - скажите, куда вы ходили вчера после вечерних занятий?
- Никуда не ходил, - нетвердым голосом ответил Аристов.
- Обвиняемый! Я вас уже предупреждал, что вы должны говорить только
истинную правду, потому что только это может облегчить вашу судьбу.
Кроме того, нам и так отлично известно, что после вечерних занятий вы
ходили к ротному командиру.
- Ну и ходил, что же тут особенного?
- А зачем же вы ходили в амуничник?
Аристов переступил с ноги на ногу и растерянно посмотрел на судей,
- Деньги просить ходил, - сказал он наконец.
- А если деньги просил, собака, - заорал вдруг Сережа, - так отчего же
ты крадучись шел, все назад оглядывался? Отчего же ты так испугался,
когда услышал, что за тобой идут?
- Ах, так это был ты? - сказал Аристов, и глаза его злобно впились в Сережу.
- Да, это был я! Заметь это! Может быть, при случае пригодится еще раз кому-нибудь доложить.
- Обвиняемый Аристов, - важно продолжал Тумба, - как видите, вам
остается одно: покаяться во всех своих преступлениях и чистосердечно
рассказать нам, на кого и о чем именно вы донесли Коту. Признавайся,
сволочь! - вдруг заорал он так, что Горецкий схватил его за руку и
предостерегающе указал на дверь.
- Ни на кого я не донес, - упрямо сказал Аристов.
- Ах, так вы не желаете сознаваться? Тем хуже для вас, господин
Аристов. Слово предоставляется прокурору. Кто тут у нас прокурор? -
вполголоса спросил Тумба.
- Я, - сказал Горецкий и встал.
Свечи наполовину сгорели. Воск большими каплями стекал на стол. [69]
- Вы видите перед собой кадета, - начал Горецкий, - у которого нет ни
совести, ни чести. И совесть свою, и честь он готов принести в жертву
низкому, подлому желанию выслужиться перед начальством. Он не
останавливается, этот мерзавец, даже перед доносом на своих товарищей,
заранее зная, на что он их обрекает. Господа судьи, я требую сурового
наказания для этого человека. Мы должны примерно наказать его, этого
прохвоста, наказать так, чтобы, даже когда нас уже не будет в корпусе,
история его служила предостережением каждому, кто вздумает пойти по его
следам. Совершая такие низости за нашей спиною, этот подлый трус не
имеет мужества сознаться в них. Посмотрите на него, посмотрите, как он
дрожит.
- Как осиновый лист,- подтвердил Крон.
И точно, Аристов весь дрожал мелкой дрожью.
- Господа судьи, - продолжал Горецкий, - я предлагаю...
- Тише! - громким шепотом сказал вдруг Сережа и схватил его за руку. В
коридоре за дверью послышались чьи-то осторожные шаги. Судьи вскочили с
мест.
- Черт, одного надо было на посту оставить, забыли! - прошептал Крон.
- Ш-ш-ш...
Быстрым движением руки Сережа опрокинул свечи. Наступила полная темнота.
Дверь медленно приотворилась. Мальчики это скорее почувствовали, чем
увидели. Кто-то вошел в комнату и остановился у двери. Кто-то
вглядывался в темноту.
Бесшумно скользя вдоль стены, Сережа пробирался к выходу. Он столкнулся
с Тумбой, и они стали вместе продвигаться вперед. Согнувшись в три
погибели, он готов был уже шмыгнуть в дверь, когда тот, кто стоял на
пороге, схватил его за ворот рубашки. Сережа бросился вперед, рубаха
затрещала, он вырвался и опрометью побежал по коридору.
Позади него послышалась какая-то возня, кто-то перегнал его, шлепая босыми ногами, кто-то догонял сзади...
Задыхаясь, Сережа остановился наконец у двери в камеру. Там его уже поджидал Крон, который еле переводил дух.
- Где Станислав?
- Не знаю, - быстро дыша, сказал Крон. - Я только видел, как Тумба побежал к первой роте.
- Станислав, - шепотом позвал Сережа.
Ответа не было.
Они подождали еще немного и прошли в камеру. Кровать Горецкого была пуста...
Лежа в постели, Сережа с Кроном напряженно смотрели на дверь. Все было тихо, никто не появлялся...
И на следующее утро место Горецкого в классе оказалось пустым.
"Может быть, сейчас придет", - успокаивал себя Сережа.
Однако урок начался, а Горецкого все не было.
Сережа не видел и не слышал ничего, что происходило вокруг. Он не
слышал объяснения учителя, не слышал ответов учеников, не слышал
вопросов, с которыми обращались к нему соседи, несмотря на то что
вопросы эти сопровождались иногда изрядными щипками и пинками. Он думал
только об одном: как узнать, что произошло со Станиславом? Барабанный
бой положил конец его мучениям.
Не дожидаясь, пока учитель выйдет из класса, Сережа сорвался с места.
Он мчался прямо к цейхгаузу. По дороге он сшиб с ног двух малышей и
даже не заметил этого. Малыши в ужасе смотрели ему вслед. Перед дверью
амуничника он остановился, запыхавшись.
Некоторое время он стоял в нерешительности, потом, собравшись с духом, открыл дверь.
Каптенармус сидел за столиком и протяжно читал вслух по слогам:
- "Нашему бра-ту, пехту-ре, приспо-соблено ничем не хуже се-ро-го
волка, на соб-ственных кре-пост-ных ходу-лях; зато уж марши-ру-ет
на-верня-ка, своя ступня не обма-нет; ко-рабль о ка-мень треснулся -
мо-ре-ход на дно; конь споткнулся - седок на цепь го-ло-вой..."
Каптенармус был любителем кадетского журнала, в особенности военного отдела его.
Сережа в нерешительности стоял у двери, не осмеливаясь прервать
нравоучительное чтение. Однако это грозило затянуться слишком надолго.
Сережа тихонько кашлянул.
Каптенармус отодвинул книгу и недовольно взглянул на него поверх своих огромных очков.
- Ну, чего надо?
- Да вот, Дмитрий Ефимыч, - быстро заговорил Сережа, - у меня башмаки очень велики, ногу натирают, нельзя ли другие получить?
Каптенармус с удивлением оглядел его с головы до ног.
- Велики, говоришь? Ишь какой выдумщик нашелся! Да ты слава богу скажи,
что не малы. А велики - не беда. Какой из тебя солдат выйдет, ты
подумай только! - Он сердито встряхнулся и продолжал: - Что для
военного человека нужно? Только то и нужно, что просторный да крепкий
сапог. Ну, коли хочешь, портянкой ногу оберни, а уж больше никакого
ремонту они не требуют!
Сережа нетерпеливо теребил пуговицу куртки. Все, что скажет
каптенармус, он знал наперед. Советы его и наставления - все было
целиком взято из кадетского журнала. [71]
- Дмитрий Ефимыч... - попробовал было перебить его Сережа, но
каптенармус продолжал бормотать, не обращая на него никакого внимания:
- Усердия в вас нет, вот что, усердие в солдате - самое главное... Что
искра в камне твердом, что закал в булате добром, то же самое и усердие
в солдате. Солдат без усердия - та же деревяшка...
Каптенармус был правой рукой Кота. От него Сережа надеялся выведать что-нибудь о Горецком.
Между тем каптенармус внимательно разглядывал Сережины башмаки. Они
были совсем крепкие. Это, видимо, поколебало его. Он гораздо охотнее
разрешал менять хорошие на плохие, чем наоборот. На этот счет у него
имелись свои соображения.
- Ну ладно, выбирай. - Он лениво кивнул на груду старых башмаков,
которая возвышалась на полу за шинелями, висевшими вдоль деревянной
стойки и делившими комнату пополам.
Сережа рассеянно перебирал башмаки.
- Дмитрий Ефимыч, - робко спросил он несколько минут спустя, - а что, ротный командир сегодня уже заходил сюда?
- Он сюда часто заходит, разве упомнишь? - с нарочитой небрежностью сказал каптенармус. - Кажется, был. А тебе что за дело?
- Да нет, ничего, Дмитрий Ефимыч, я просто так хотел узнать, - сказал Сережа.
- Просто так? - ворчливо бормотал каптенармус. - Хороший солдат ничего
не должен просто так говорить, хороший солдат должен стараться не
беспокоить начальство понапрасну. Хороший солдат...
Сидя на груде сапог, Сережа обдумывал план действий.
"А ну его к черту, вот возьму да и спрошу прямо: "Дмитрий Ефимыч, а
что, не говорил ли вам ротный о Горецком?" Или: "Дмитрий Ефимыч, а вы
не знаете, где Горецкий? В карцере?"
- Дмитрий Ефимыч, - сказал он наконец, собравшись с духом, - а ведь я к вам пришел не для того, чтобы башмаки менять.
Никто не отозвался. Сережа привстал и раздвинул шинели...
Пустой стул стоял, раскрытый кадетский журнал лежал на столе, каптенармуса не было.
Сердито бросив в кучу башмак, который он все еще держал в руках, Сережа
хотел было уже уйти, как дверь отворилась и сквозь узкие просветы между
шинелями он увидел входившего в амуничник ротного. Сережа снова
тихонько опустился на груду башмаков.
Позванивая шпорами, Кот тяжело шагал из угла в угол. Он что-то
обдумывал, и время от времени усы поднимались у него кверху, как у
настоящего кота.
"Ждет кого-то",- подумал Сережа, и в тот же момент другая дверь
амуничника отворилась, и два рослых кухонных солдата ввели Горецкого. У
Сережи заколотилось сердце. Удары его были так сильны, что, казалось,
ротный вот-вот услышит их и вытащит Сережу из его [72] засады. Он
крепко ухватился за рукав висевшей перед ним шинели. Горецкий
остановился прямо против него. Лицо его было бледно, но глаза,
устремленные, по обыкновению, куда-то вверх, смотрели решительно, и в
них не было страха.
- Шутки шутить вздумали, милостивый государь! - заорал ротный. -
Думали, вам все с рук сходить будет! Не на такого напали! Я ведь
еду-еду - не свищу, а как заеду - не спущу! Да знаешь ли ты, что я с
тобой сделаю?
- По существующему ныне уставу вы можете сделать со мной все, что хотите, - сказал Горецкий.
- В тюрьме сгною! - заорал Кот, багровея. - В Сибирь упрячу! Ты еще меня не знаешь!
- Поверьте, Николай Петрович, я не знал, что это были вы, - быстро сказал Горецкий, - я это сделал нечаянно, простите.
- Нечаянно! Еще бы ты меня нарочно ударил, мерзавец!
"Ударил! - Сережа чуть вслух не произнес этого слова, у него дыхание
занялось от ужаса. - Ударил ротного командира? Так, значит, вот кто нас
ловил в умывалке! Но - ударил, боже мой, что же это будет? Ротного
командира?.. Ударил?.."
- Я думал, что это кто-то из кадетов, - мрачно сказал Горецкий.
Между тем посредине амуничника как будто сама собой появилась
скамейка, а на ней толстый пучок розог. Те же два солдата подошли к Горецкому.
- Я сам, - вспыхнув, сказал он и, оттолкнув солдат, начал расстегивать куртку.
- Погодите, - сказал вдруг Кот и сделал знак солдатам.
Солдаты исчезли так же незаметно, как появились.
- Послушайте, Горецкий, - начал он уже более мягким голосом. - Я ведь
отлично знаю, что вы вовсе не такой дурной кадет, каким хотите
казаться. И я ведь вам вовсе зла не желаю. Расскажите чистосердечно обо
всем, и я вас тотчас же отпущу и забуду обо всей этой истории. В самом
деле, зачем вам одному платиться за всех? Я ведь знаю, что вы были не
один... Вы, может быть, думаете, что нам ничего не известно?
Расскажите, что вы задумали сделать прошлой ночью и кто с вами был?..
Горецкий сделал шаг вперед. Руки его дрожали, и в лице подергивалась какая-то жилка.
- Николай Петрович, - быстро проговорил он и поджал губы, чтобы [73]
удержать дрожь, - несмотря на то что я уже полтора года в вашем
корпусе, у меня еще сохранилось чувство чести!
Оглушительный стук сопровождал последние его слова. Кот яростно бил кулаком по столу, не будучи в силах произнести ни слова.
Солдаты вновь появились возле Горецкого. Он покорно пошел к скамейке...
- Нет, этим ты не отделаешься!.. - прохрипел ротный. - Отвести его в нижний карцер впредь до особого распоряжения!
Нижний карцер был своего рода Петропавловской крепостью для Горного
корпуса. Оттуда дорога вела только в солдаты или в лучшем случае домой
- в зависимости от преступления.
Крысы да мыши были единственными соседями заключенного, да сторож с
чашкой жидких щей являлся в урочный час. Крошечное окошечко карцера
было так высоко от пола, что заглянуть в него было невозможно. А если
кому-нибудь и удавалось, то ничего другого не видел он, кроме
пустынного, заброшенного угла корпусного сада. Если, бывало, кадеты во
время прогулок забредали туда, они с опаской поглядывали на это
таинственное оконце. А малыши, стуча зубами от страха, шепотом
рассказывали друг другу небылицы о нижнем карцере, передававшиеся из
поколения в поколение. Они клялись, что слышали от своих старших
братьев, что ведьмы летают в этом страшном карцере, что мертвецы
собираются туда по ночам и, стуча костями, танцуют под музыку целого
оркестра чертей. Волосы дыбом вставали у бедных малышей от этих
рассказов, и они без оглядки бежали прочь от этого страшного места.
- Кот совершенно прав, - сказал Сережа. - А собственно, почему Станислав должен расплачиваться один за всех?
- В самом деле, почему? - поддакнул Крон.
- Времени у нас мало, - продолжал Сережа, - надо торопиться. Мы должны придумать, что делать!
- А в самом деле, что делать? - как эхо, повторил Крон.
Заседание происходило в той самой заброшенной [74] умывалке, где еще
так недавно представители первой и второй роты с полным сознанием
своего достоинства судили фискала. Все шимисты и еще несколько кадетов,
на которых можно было положиться, присутствовали на этом заседании.
- Я предлагаю, - сказал Тумба, важно восседавший верхом на сломанном
стуле, - приставить лестницу к окошку, сломать решетку, высадить стекло
и вытащить его оттуда на веревке.
- Ну и дурак, - мрачно сказал Крон. - Если даже ты и сломаешь
решетку... Ты, верно, забыл, какое в нижнем карцере окошко? В него
малый ребенок не пролезет!
- -Надо дежурного подкупить, - предложил кто-то.
- Подкупишь его! Тут не то что булок, самого Таракана словчишь, и то мало будет!
- А ключ у него утащить... - сказал вдруг Крон.
- Верно, а что, если ключ утащить? - поддержало его несколько голосов.
Сережа покачал головой.
- Слушайте, братцы, - заговорил он, - вы согласны с тем, что нельзя
позволить Горецкому одному расплачиваться за нас всех? Это было бы
бесчестно с нашей стороны. Поэтому я предлагаю всей ротой отправиться к
директору и откровенно рассказать ему, как было дело. Тогда у него не
будет другого выхода, как освободить Станислава...
- Либо арестовать нас всех, - докончил Крон.
- Да, либо арестовать нас всех, - твердо повторил Сережа, - и я уверен в том, что никто из нас этого не испугается.
- Правильно! - закричал Крон, размахивая руками. - Что они с целой ротой сделают! Ничего не сделают! На попятный пойдут!
- Тише! - прикрикнул на него кто-то. - Услышат!
- Все это так, только это, братцы, надо умеючи делать, - заговорил
Тумба с таким видом, как будто он всю жизнь только и делал, что с целой
ротой к директору ходил. - Прежде всего надо как можно больше народу
подговорить. Я беру на себя перворотов.
- Но когда же мы пойдем? -спросил Сережа.- Сегодня, пожалуй, уже поздно?
- Завтра! Завтра!
- Утром!
- Да, после утренних классов!
- После обеда! - настойчиво кричал Тумба. - Что вы, братцы, разве мыслимо с пустым желудком на такое дело идти!
- Ну ладно, после обеда, - согласились все.
- Значит, решено, братцы, - Сережа поднял руку, - завтра после обеда
идем к директору. Сборный пункт - малый зал. Только помните -
остерегаться лисичек!
Заседание окончилось. Умывалка опустела. Мальчики разошлись по камерам, озабоченные принятым решением. [75]
Никто из них не подозревал, что вместо задуманной ими мирной депутации
к директору дело кончится бунтом, который станет одной из самых
страшных корпусных легенд.
- Раз! - командует фельдфебель.
Вся рота, как один, поднимает левую ногу.
- Дв-а-а! - тоскливо протягивает фельдфебель, то понижая, то повышая голос.
И рота, подчиняясь заунывным звукам его голоса, тихонько опускает левую
ногу и поднимает правую, стоя, подобно журавлям, по нескольку секунд на
одной ноге, напрягая все усилия, чтобы сохранить равновесие, чтобы не
сделать лишнего движения, чтобы стоять прямо и непринужденно, несмотря
на то что пот градом катится по усталым лицам. А стоять прямо и
непринужденно нужно для того, чтобы не получить толчка или не лишиться
обеда.
Молодцам солдатам
Не о чем тужить,
С командиром-хватом
Любо, братцы, жить! -
затягивает ефрейтор.
- Не петь, - проносится по рядам еле слышный шепот, и два-три голоса, начавшие было надоевшую всем песню, умолкают.
- Да что вы сегодня воды в рот набрали? - кричит дежурный офицер. - Пойте, говорю вам.
Он нас не печалит,
Он нас не гнетет...
"Это Аристов, мерзавец", - думает Сережа, и точно, это Аристов со
своими кантонистами исполняет приказ офицера, не смущаясь угрозами,
которые несутся к нему со всех сторон. Впрочем, ему угрожают такими
тихими голосами, что кажется, будто это ветер шелестит ветвями унылых
тополей, стоящих у входа на учебный плац.
А за дело хвалит
И за дело бьет.
"За дело бьет, - злобно повторяет про себя Сережа, вытягивая левую ногу
и стараясь, чтобы носок правой был выворочен не больше, чем это
полагается по уставу. - За дело бьет и без дела бьет... И мы за то, что
нас бьют, должны еще кланяться им и унижаться". [76]
Шеренга останавливается. Сережа ставит ружье на землю, и плохо пригнанный шомпол чуть слышно звякает о металлический ствол.
- Тверитинов, что у тебя в руках - мотыга, что ли?
Серые немигающие глаза фельдфебеля смотрят на него в упор, смотрят так,
как будто этот усталый, измученный мальчик, который стоит вытянувшись в
струнку, сжав зубы, не смея поправить тугой воротник, до боли
натирающий шею, - его враг, непримиримый враг, или пленник, проданный в
рабство.
Пригоняем ранцы,
Ставим их рядком
И наводим глянцы
Костяным зубком...
"Что-то теперь Станислав поделывает? Он и не подозревает, что через два
или три часа... А вдруг ничего не выйдет, вдруг... А, была не была.
Только бы побольше народу собралось. Половину корпуса в армию не
вышвырнут".
- Кот, - проносится по рядам.
Из-под арки, ведущей во второй двор, заложив руки за спину, быстро шагает ротный.
- Смиррно! Глаза нале-во!
Дежурный офицер, вскинув руку к козырьку, быстро подходит к нему. Они останавливаются в двух шагах друг от друга.
- Господин капитан, вверенная мне вторая рота занимается строевым учением!
Ротный сурово принимает рапорт. Он не в духе, кадеты видят это по усам,
которые то поднимаются вверх, то опускаются вниз и шевелятся, как у
жука. Сдвинув брови, он идет вдоль фронта, и под его взглядом кадеты
стараются распрямить усталые плечи, выгнуть грудь.
- Церемониальным шагом в три приема!.. Раз!
И снова вся рота медленно поднимает левую ногу.
- Дв-а-а!
И снова, подчиняясь команде, кадеты тихонько опускают левую ногу и
поднимают правую, стараясь сохранить равновесие, заботясь о том, чтобы
грудь была выгнута и глаза смотрели весело.
Но все мрачнее смотрели эти глаза на ротного командира. С каждым шагом
все больше искажались злобою лица. С каждой минутой все труднее было
удерживать себя от того, чтобы, нарушив все уставы и законы, не всадить
штык в этого человека, которому мучения истомленных мальчиков
доставляли лишь удовольствие и радость.
- Ногу вздергивают, - вдруг визжит Кот и подскакивает к дежурному
офицеру. - Вы что же это, штабс-капитан, совсем распустили
воспитанников! Отставить! Командуйте снова!
- Церемониальным маршем в три приема, раз! - сдавленным голосом командует офицер. [77]
- Отставить! Вы думаете, штабс-капитан, что я позволю вам спустя рукава
командовать? Нет-с, с вас первого взыщется! Не тот вор, кто ворует, а
тот, кто потакает! Командуйте вы, фельдфебель!
Сережа смотрит на побледневшее лицо офицера.
"Эх, мокрая курица, - думает он, машинально исполняя привычные,
опротивевшие движения, - проглотить одно за другим оскорбления,
нанесенные этим негодяем! Разве так ему надо было вести себя, если бы у
него была хоть капля человеческого достоинства! "Капитан, - должен был
он ответить, - вам отдают честь, вы не отвечаете, а знаете ли вы, что
это считается достаточным поводом для того, чтобы потребовать от вас
удовлетворения..."
- Как ружье держишь, мерзавец!
Крик этот раздался так неожиданно среди мертвой тишины строевого
учения, нарушаемой лишь равномерным шумом шагов, что вся рота
вздрогнула и, невзирая на команду, повернула головы по направлению к
тому месту, откуда послышался крик.
Ротный, обезумев от ярости, топтался на месте и грозил кулаком хилому,
узкоплечему кадету, стоявшему на левом фланге. Кадет замер под его
пристальным, горевшим непонятной злобой взглядом.
- Как ружье держишь, подлец!
И в самом деле, кадет держал ружье немного ниже, чем это полагалось по
уставу. Он стоял неподвижно, вытянувшись, и бледное лицо его, покрытое
крупными каплями пота, выражало тупой ужас и растерянность, которую он,
казалось, не мог преодолеть. И вдруг, вместо того чтобы поднять выше
ружье, он совсем разогнул руку. Ружье, скатившись с плеча, упало и
уткнулось в гравий, которым был усыпан учебный плац.
- Ах так, ты так, мерзавец!
Кот сделал шаг вперед, взмахнул рукой и ударил кадета в лицо с такой
силой, что кровь сразу проступила на губах и тонкой струйкой потекла по
подбородку.
Сережа обернулся.
В напряженной тишине он услышал лишь стук своего сердца да учащенное
дыхание стоявшего рядом с ним кадета. Где-то во второй шеренге
мелькнуло перед ним лицо Крона, который стоял, полузакрыв глаза от
ярости и раздув побелевшие ноздри.
- Нас бьют...- сказал Сережа сперва шепотом и тут же услышал [78] свой резкий, задыхающийся голос. - Нас бьют! Нас по лицу бьют!
- Нас по лицу бьют! - услышал он за своей спиной и, не помня себя, с
ружьем наперевес выбежал из шеренги. И, еще не добежав до ротного, он
уже знал, что вся шеренга побежала за ним.
- Мы тебе не кантонисты достались!
Кот попятился назад с побледневшим от изумления и гнева лицом.
- Назад!
- Братцы, вперед! - с бешенством закричал Сережа, и, оттолкнув
фельдфебеля и дежурного офицера, пытавшихся остановить кадетов, вся
рота стремглав с ружьями наперевес бросилась за Сережей. Только
праведники во главе с Аристовым остались на своих местах.
Они стояли неподвижно, в той же позе, в которую поставлены были
последней командой, и лишь растерянно переглядывались, не зная, что
предпринять.
- Штабс-капитан! Сию же минуту сообщить директору! Вызвать батальонного
командира! Запереть все входы и выходы из корпуса! Не выпускать и не
впускать никого!
Это Кот, добравшись до верхних ступенек крыльца главного корпусного здания, отдавал приказания своим растерявшимся подчиненным.
Они, однако, запоздали, эти приказания, потому что не успел он кончить
последней фразы, как Огромная толпа кадетов вырвалась из боковых
дверей, ведущих в помещение первой роты, и присоединилась к Сереже и
его друзьям.
Тумба несся впереди всех, гикая, выставив вперед кулаки и с ожесточением топая сапогами.
- Мы к вам на подмогу!
И Сережа видит, что Тумба в обеих руках держит по огромному булыжнику, что первороты, явившиеся без ружей, готовы начать атаку.
И атака начинается.
Первый же камень, брошенный меткой рукой Тумбы, без остатка высаживает
одно из стекол рекреационного зала. За первым летит второй и третий. И
целый град летит по направлению к ненавистному ротному, который
поспешно убегает внутрь здания, появляется было в одном из окон и
исчезает снова, на этот раз надолго.
Вместо него на балюстраде появляется инспектор. Обстрел утихает. Он
медленно достает из кармана записную книжку и внимательно обводит
.глазами кадетов, стоящих перед ним с камнями, зажатыми в руках.
- Отпускные, вперед!
И наступает тишина. Каждый знает, что пропустить отпуск, который
получаешь раз в месяц, нелегкое дело. Одного ждут дома родные, другого
- знакомые, третьего...
- В отпуск не ходить!
Это Крон кричит друзьям, высоко подняв руку.
- Не ходить! - повторяет Сережа. - Как, мы в отпуск, а Горецкий... [79]
- Горецкого! Мы требуем Горецкого! Вон! Зяблица! Отправляйся восвояси! Вон!
И Зяблица исчезает.
На его месте появляется батальонный командир.
- Кадеты, директор просил меня передать вам, что он простит вас, если
вы сейчас же вернетесь в роты. Вы не будете наказаны. Кадеты...
Гул толпы заглушает его голос.
- Мы тре-бу-ем! Мы требуем освобождения Горецкого! - кричат шимисты.
- Мы тре-бу-ем! - вторят им остальные. И батальонный командир исчезает.
Сережа взбегает на две-три ступеньки лестницы, оборачивается и поднимает руку. Шум умолкает.
- Друзья, довольно, наконец, терпеть оскорбления! Кровные оскорбления
от этих людей, которые держат нас, как арестантов, и еще осмеливаются
издеваться над нами! Если судьба забросила нас в эту тюрьму, из которой
нельзя вырваться, так будем же требовать по крайней мере, чтобы с нами
обращались как с людьми! К черту! Лучший из нас, Станислав Горецкий,
подвергается пытке.
Последнее слово гулко отдается во всех концах учебного плаца.
- Пытка! Я сам был свидетелем, как его пытали нравственно и готовы были
физически пытать! И за что же? За то лишь, что он, как человек, еще не
потерявший чести, отказался выдать товарищей, судивших вместе с ним
фискала.
Он продолжает говорить, не обращая внимания на пронзительные крики праведников, встретивших ругательствами его последнюю фразу.
- Да, мы Требуем его освобождения. Но мы требуем также, чтобы нам дали
возможность заниматься не только шагистикой, чтобы вспомни ли наконец,
что мы не только солдаты, мы - люди!
По лицам товарищей Сережа понимает, что кто-то вновь появился на
балюстраде. Он оборачивается и видит директора, который стоит, опершись
о перила, и слушает его речь.
Сережа смотрит на его нахмуренный лоб, на мрачные глаза под нависшими старческими бровями - и умолкает.
- Кадеты, вы отказались исполнить мою просьбу. Итак, мне остается
прибегнуть к вооруженной силе. Одумайтесь! Вы губите себя! Еще пять -
десять минут - и рота Преображенского полка оцепит здание корпуса,
впервые за все время его существования. И вы, бунтовщики, опозорите имя
Горного корпуса. Эти десять минут пока в вашем распоряжении.
Одумайтесь! Еще раз говорю вам: одумайтесь! Не губите себя!..
Ему не дают окончить.
- Солдаты! Испугались мы ваших солдат! Мы сами солдаты!
- Палач!
И огромный булыжник - Сережа видит, что это Тумба бросает его, [80,81]
раскачав в руке, - пролетает в двух шагах от директора и с силой
ударяется в окно. Стекла со звоном вылетают.
И директор медленно удаляется, опустив голову, насупив брови. Кадеты снова остаются одни.
Проходит полчаса, час. Больше никто из начальства не появляется.
Мрачный, тихий, стоит корпус с зияющими отверстиями окон. Красные лучи
заходящего солнца отражаются в последних уцелевших стеклах.
Тихо становится и на учебном плацу. Кадеты собираются группами. То
здесь, то там слышны взволнованные голоса Сережи, Крона... Еще полчаса,
еще час - и парадная дверь главного здания с шумом распахивается.
Грузная фигура Ростовцева появляется на крыльце. Он в полной парадной
форме, с лентой через плечо, и треугольная шляпа с султаном низко
надвинута на лоб, так низко, что при одном взгляде на нее холод
пробегает по спинам кадетов, решившихся на тяжкое против воинской
дисциплины преступление. Ничего хорошего не предвещала им эта шляпа,
это грозное лицо, эти суровые глаза, глядящие так, что невольно
сжимается сердце.
- На колени!
Никто, ни один кадет не исполняет этого унизительного приказа. Никто не становится на колени.
- Не передо мной на колени, - грозно кричит Ростовцев, - перед образом!
Помолимся богу, чтобы он смягчил сердце государя и чтобы государь вас
помиловал. - И, осенив себя широким крестным знамением, он грузно
падает на колени перед распятием в руках корпусного священника, словно
из-под земли выросшего подле него.
Несколько кадетов в передних рядах опускаются вслед за ним на колени.
Остальные стоят, вытянувшись во фронт, опустив руки по швам.
- Его императорское величество изволит еха-ать! - раздается в эту минуту голос служителя у корпусных ворот.
Все оборачиваются, и замешательство, смятение охватывает даже тех, кто
час назад думал, что никакие силы не могут лишить их мужества.
- Бегите в роты, наденьте парадные мундиры! Или вы хотите встретить
государя в таком же виде, в каком вы обесчестили корпус, находящийся
под его высоким покровительством? Я прошу, я не хочу приказывать. Даю
вам слово, что я постараюсь, чтобы государь простил вас. Вы знаете его.
Он не любит шутить! Не дай бог, если он застанет вас здесь, на учебном
плацу, взбунтовавшимися, нарушившими приказания своих командиров.
Праведники во главе с Аристовым первые устремляются в двери. За ними нерешительно, неуверенно следуют другие.
Где-то в стороне метнулась высокая фигура Владимира Николаевича. Лицо
его мертвенно-бледно, но Сережа успевает уловить его взгляд -
решительный, ободряющий. И этот взгляд внушает ему мужество. [82]
Сережа проходит последним.
Суровое лицо Ростовцева встречает его на пороге. Он быстро проходит мимо.
Дверь резко защелкивается за ним, и корпусной служитель прячет в карман ключ.
Сережа догоняет Крона.
- Смотри-ка, за нами дверь запирают на ключ, - говорит он.
Да, дверь запирают на ключ. Они проходят вдоль длинного рекреационного
зала, и дверь за ними запирают на ключ. Они входят в роту, и эту дверь
запирают на ключ.
Сережа, бледный, вскакивает на табурет и поднимает руку.
- Мы обмануты! - упавшим голосом говорит он. - Государь не приехал. Нам
солгали лишь для того, чтобы заманить нас в корпус. Мы обмануты! Теперь
конец!
"Поверили! - прибавляет он про себя. - Поверили! А ведь знали, что он предатель! Каким был, таким и остался!"
В длинном, узком и низком рекреационном зале в четыре шеренги были выстроены все воспитанники Горного корпуса.
Звеня шпорами, проходили между шеренгами корпусные офицеры в полной
парадной форме, казавшейся как-то особенно неуместной в этот день.
Перед одной из шеренг, беспомощно опустив свои пухлые ручки, стоял
Богдан Иванович. И кивер, казалось, был не надет, а поставлен на его
четырехугольную голову.
- Стой, стой, те-те, - тихо приговаривал он время от времени, хотя
кадеты и без того стояли так неподвижно, точно ноги их приросли к полу.
Они смотрели прямо перед собой, и во всех глазах можно было прочесть одно и то же: ужас и отвращение.
У противоположной стены стояли скамейки, покрытые белыми простынями,
табуреты с целыми грудами розог, связанных в толстые пучки. Несколько
солдатских шинелей были брошены на пол между скамеек.
Кухонные солдаты топтались на месте и все поправляли что-то, хотя все уже давно было готово к наказанию.
Медленно похаживал туда и назад Кривой, бросая вокруг себя безразличные взгляды.
Лазаретный фельдшер в белом халате раскладывал на столике инструменты
для кровопускания, расставлял бутылочки, склянки, графины с водой.
И вот среди глубокой тишины послышалась команда:
- Смиррно! Глаза нале-во! [83]
Впереди всех, в полной форме горного генерала, с лентой через плечо, с
орденами на груди, шел, тяжело ступая, директор. За ним, семеня жидкими
ножками, нервно подергивая головой, следовал Зяблица.
Нахмурив брови, звеня шпорами, шел батальонный командир.
Весь сияя от удовольствия, самодовольно озираясь, важно выступал Кот.
Один за другим шли ротные командиры, корпусные офицеры, и, наконец,
позади всех, опустив голову, еле передвигая ноги, плелся доктор Август
Федорович.
- Кадеты! - начал директор, и голос его торжественно прозвучал в
тишине. - Вы должны оценить величайшее милосердие, с которым составлен
приказ о наказании вашем. Но мы предупреждаем вас, что только
неопытность ваша заставила государя императора нашего отнестись
снисходительно к вашему преступлению. Мы знаем, что не все вы виноваты
в равной мере. Нам известны зачинщики, эти отъявленные негодяи, которых
уже ничто не исправит! Мы сделали все возможное, чтобы заставить их
понять свои заблуждения, но все наши усилия были напрасны. Эти
воспитанники слишком испорчены, им нет места ни в нашем и ни в
каком-либо другом военно-учебном заведении! Тайно от корпусного
начальства они осмелились устроить кружок, в котором под прикрытием
учебных занятий процветали злонамеренные идеи, направленные против
послушания старшим, веры в бога, преданности государю императору - этих
трех заветов каждого военного, каждого русского. И эти вредные,
позорные идеи принесли свои плоды в день пятнадцатого апреля, когда
Горный корпус потерял право на покровительство своего верховного шефа,
когда, - голос директора загремел на весь зал, - когда один из
негодяев, забывших свой долг, свою честь, осмелился поднять руку на
своего командира... Господином главным директором военно-учебных
заведений возложено на меня исполнение приказа о строгом наказании сих
преступников.
Директор остановился и перевел дух. - Поручик, - обратился он к одному из офицеров, - исполняйте!
Офицер круто повернулся налево кругом и, звеня шпорами, вышел из зала.
Все застыли в ожидании.
Прошло несколько минут. Дверь отворилась, и "негодяи, восставшие против
послушания старшим, веры в бога и беспредельной преданности государю
императору", в парадных мундирах, под строгим конвоем всей
служительской команды, вошли в зал. Мундиры были перед самой экзекуцией
принесены в карцер и надеты на заключенных.
Дойдя до середины зала, они остановились и выстроились в ряд неподалеку
от скамеек. Что-то новое было в их похудевших, за одну неделю
повзрослевших лицах. Да и не мудрено. За эту неделю они пережили
больше, чем за всю их предыдущую жизнь.
Сережа казался спокойнее других. Он стоял, опустив голову, [84] изредка
взглядывая на Горецкого, как бы желая убедиться, что он и точно стоит
рядом с ним.
Волновался Крон. То бледнело, то заливалось краской его лицо. Он то
закусывал губу, то вдруг поднимал глаза, в которых был не только страх
перед наказанием, но и ненависть, и презрение, и злоба.
Остальные шимисты держались хуже. Особенно бледен был и дрожал один
худощавый мальчик, которому едва не стало дурно, когда он увидел
скамейки, розги и всю грозную обстановку наказания.
Только Тумба, стараясь поддержать звание "закала", пытался вести себя
так, как будто скамейки были поставлены лишь для того, чтобы посидеть
на них и полюбоваться природой. Но и его пробирала время от времени
дрожь...
Директор обвел глазами корпусное начальство.
- Читайте приказ, капитан, - сказал он, передавая вчетверо сложенный лист ротному.
- "Главный директор военно-учебных заведений за № 7176 уведомляет, что
государь император высочайше повелеть соизволил, - начал Кот своим
скрипучим голосом. - Горного корпуса кадетов первой и второй роты за
проявление между ними духа неповиновения, отменив свидания с
родственниками, никуда из стен корпуса не выпускать впредь до особого
распоряжения".
Он наскоро перечислил девять фамилий кадетов, которых приказывалось
выписать в рядовые с назначением в Кавказский корпус без выслуги в
течение десяти лет, в продолжение которых им воспрещалась всякая
отлучка с места службы. И с особенным удовольствием он принялся за
чтение того места приказа, в котором говорилось о преступлениях и
определялось наказание четырех зачинщиков бунта.
- "Горецкого Станислава, Крона Андрея, Бурнашева Александра, - читал
он, - более других проявивших неукротимую злобу и испорченностью своей
являвших пример товарищам, побуждая их к бунту, лишив дворянства,
выписать рядовыми в Финляндский корпус без выслуги в течение пятнадцати
лет, наказать розгами по двести ударов каждого в присутствии всего
собрания воспитанников. Тверитинова же Сергея, - голос Кота принял
злорадное выражение, - за буйство и дерзкий поступок против ротного
[85] командира, коего намеревался ударить прикладом ружья, предать
военному суду с тем, чтобы он, подобно прочим, был лишен дворянства и
выписан в рядовые. Кроме того, наказать оного Тверитинова розгами, дав
триста ударов, и послать в арестантские роты. Таковую монаршую волю
предписывается привести в надлежащее исполнение".
Приказ был выслушан молча. Только Горецкий, спокойно принявший
приговор, весь задрожал и загорелся гневом, когда услышал, что его
любимый друг будет сослан в арестантские роты. Он сделал было движение
вперед, хотел, казалось, крикнуть что-то, но Сережа взглянул на него,
стараясь скрыть слезы, невольно проступившие на глазах, - и он остался
на месте.
Ротный отошел в сторону, уступив место солдатам. Началось разжалование.
По двое они стали подле каждого заключенного, и погоны, сорванные с
парадных кадетских мундиров, были брошены на пол и растоптаны.
И меньше всего сожалели об этих знаках отличия те кадеты, которые были присуждены к самому суровому наказанию.
Сережа сам смахнул с себя погон, который не сразу поддался неуверенной
руке солдата и еще висел на одной ниточке. Горецкий сорвал с себя
погоны, не дожидаясь, когда очередь дойдет до него, - сорвал и швырнул
под ноги Коту, который, побледнев, отскочил в сторону с таким видом,
как будто в него была брошена бомба.
- Кадеты! - снова заговорил директор. - Сейчас вы будете присутствовать
при наказании рядовых Горецкого, Бурнашева, Крона и Тверитинова.
Помните - это уже не воспитанники Горного корпуса, а рядовые, и
наказаны они будут, как рядовые.
- Рядовой Горецкий!
Два солдата подошли к Горецкому. Он оттолкнул их и, сбросив свой обезображенный мундир, лег на скамейку.
Экзекуцией распоряжался Кот. Пропустив вперед доктора Августа
Федоровича, который дрожащими пальцами старался нащупать пульс на руке
Горецкого, он подал знак. Лешка взмахнул длинным тонким прутом, который
просвистел в воздухе и с силой опустился на обнаженное тело.
Кровь брызнула и тонкой струйкой стала растекаться по скамейке,
окрашивая белые простыни... И вдруг среди мертвой тишины, прерываемой
только свистом розог, раздались громкие рыдания. Четыреста человек, как
один, плакали навзрыд, плакали, не стесняясь друг друга. Не плакал
только один: тот, который, стиснув зубы, лежал под ударами розог. Ни
одного стона, ни одной жалобы не вырвалось у него. Только нижняя губа
была закушена до крови и одна капля скатилась по подбородку.
Двести ударов было отсчитано...
Лешка отошел, отирая пот рукавом.
Горецкий неподвижно лежал на скамье. Но едва лишь служители дотронулись
до него, он сам встал и, пошатываясь, медленно [86] направился к двери.
Солдат преградил ему дорогу: он должен был присутствовать при наказании
товарищей.
Сережа заменил Горецкого на окровавленной скамейке... Хладнокровный, с
равнодушным лицом, Лешка отбросил в сторону измочаленные о тело
Горецкого розги. Он взял новые, взмахнул одной, другой, как бы пробуя,
достаточно ли они гибки, - и подошел к Сереже...
Потом все стихло... Скамейки с окровавленными простынями были убраны, с
пола вытерта кровь... Служители накинули на разжалованных солдатские
шинели. И под строгим конвоем, почти на руках были вынесены из зала эти
"закоренелые преступники", самому старшему из которых едва минуло
шестнадцать лет.
В просторной деревенской избе остановился этап, сопровождавший четырех арестантов.
В избе было жарко.
Старуха хозяйка возилась у печи, потом, бормоча что-то, зажгла сальную свечу и поставила на стол котелок с дымящейся кашей.
- Кушайте, болезные, - сказала она, сочувственно взглянув на самого
старшего из арестантов - полуседого высокого человека с истомленным,
пепельно-серым, но энергичным лицом и на самого младшего - юношу,
почти мальчика, сидевшего в углу у окна и еще не проронившего ни слова.
Лицо его время от времени заливалось яркой краской, ноздри раздувались,
губы начинали дрожать... Потом он снова овладевал собою и продолжал
сосредоточенно вглядываться в темноту полуоткрытого окна.
Сели за стол. Седой арестант заботливо пододвинул котелок к юноше. Он
долго внимательно смотрел на него, и юноше показалось, что эти
грустные, много перевидавшие глаза проникают ему в самую душу.
"Ничего не поделаешь, - казалось, говорили эти глаза, - ведь не один ты... всем нам вначале так же тяжело бывает..."
- А вам не в первый раз так путешествовать приходится? - обратился к седому третий арестант, который был разговорчивее других.
- Мне? Какое там - в первый раз! - Он безнадежно махнул рукой. -
Сколько уж лет так скитаюсь... Бежал, поймали, снова бежал, снова
поймали...
Он замолчал, задумавшись. Замолчал и словоохотливый сосед его. И только
юноша встрепенулся при этих словах. Но седой арестант не смотрел на
него, не видел его взгляда.
Снова все стихло. Из соседней комнаты доносились голоса стражников и неспешный говор старухи хозяйки, мирно беседовавшей с ними.
- Так-то, батюшка, - говорила она, - село-то у нас большое, да толку
[87,88] что? Работаешь, работаешь, а после все одно в оброк отдашь.
Управитель такой жмот, беда! И то ему мало и то плохо. Намедни вот
внука моего в рекруты угнали. Кто за него работу-то будет справлять?
Управляйся тут, как знаешь!
- А как же, - сказал стражник, - все служить должны. Да ты не тревожь себя, бабушка... Ничего, даст бог, все к лучшему.
- Да, к лучшему, - проворчала старуха, - только где оно, лучшее-то,
что-то его не видать! Ну, пойду сена вам из кладовушки принесу. Не то
намаялись, чай, спать охота...
Арестанты все еще сидели за столом, хотя скромный ужин их давно уже был окончен.
- Пойти пройтись по двору, - сказал словоохотливый и встал, потягиваясь.
Он вышел, и через несколько секунд юноша, подойдя к окну, увидел его
белую рубашку, мелькавшую вдоль забора. Он мирно прогуливался по двору.
Луна выплыла из-за облака. Теперь ясно виднелись очертания деревьев,
забор, ворота.
- Холодно! - сказал за его спиной вернувшийся с прогулки арестант. - Черт знает что такое! Хорош май!
Он сердито накинул на себя куртку и зашагал по комнате, потирая озябшие руки.
- А стража-то наша, - прибавил он, понижая голос и кивнув головой на
дверь. - Разговоры разговаривают, а на меня и внимания не обратили.
Хоть беги, честное слово! Ворота ремнем перевязали и успокоились.
И он с удивлением пожал плечами. Юноша порывисто обернулся к нему. Он
хотел было спросить что-то, но тут же остановил себя. Короткий
отточенный нож, которым хозяйка резала хлеб, лежал на столе. Юноша
подошел и быстро, стараясь сделать это незаметно, сунул нож за пояс.
Седой арестант исподлобья посмотрел на него и сразу же отвел глаза,
делая вид, что ничего не заметил.
Обдумывая что-то, юноша прошел по комнате туда и назад. Он накинул
куртку, потом, подумав немного, снял ее и в одной рубашке вышел в
соседнюю комнату. Там у двери дремал, поставив ружье между ног, солдат.
Где-то в глубине за печкой копошилась старуха, разговаривая вполголоса
со вторым стражником. Юноша медленно направился к двери. Ноги у него
подкашивались. Сердце бешено билось. "Надо непременно посмотреть ему в
глаза, - подумал он, проходя мимо дремавшего солдата, - непременно
посмотреть, заставить себя посмотреть, или..." Но солдат равнодушно
встретил его взгляд и, едва приоткрыв сонные глаза, снова закрыл их.
Юноша переступил порог.
В сенях были сложены вещи арестантов, и он остановился на мгновение.
"Не взять ли шинель?" Он пошарил руками. Темно, ничего не найти. В
комнате послышался шорох. Бросив поиски, он прижался к стене, [89]
потом решительно вышел во двор. Прислушался. Тихо, никого и ничего не
слышно. Двор показался ему бесконечным.
"Скорей, скорей вперед!" - звенело у него в ушах, и ему хотелось
бежать. Но он знал, что бежать нельзя, и с невероятными усилиями
продолжал идти медленно.
Хозяйка просунула голову в щель полуоткрытого окна. Он не видел ее
лица, но догадался, что она смотрит именно в его сторону. И как в
полусне, он услышал ее ленивые, равнодушные, сквозь зевоту
произнесенные слова:
- А что это, никак, опять морозом хватило, беда!
Силы изменяли ему. Так невыносимо тяжело было сдерживать себя, когда
хотелось бежать, бежать без оглядки. Он ускорил шаг. И, подойдя к
воротам, быстро перерезал ремень. Калитка заскрипела. Он перешагнул
порог и бросился бежать налево по темной деревенской улице. И как
только он побежал, ему показалось, что кто-то гонится за ним. Все
ближе, ближе. Он уже слышал явственно топот ног и чувствовал чье-то
тяжелое дыхание совсем близко, чуть ли не у самой своей шеи... Кто-то
догонял его, кто-то уже протягивал руку, чтобы схватить его за ворот
рубахи...
И, задыхаясь, юноша бежал все быстрее и быстрее. Казалось, ноги сами уносили его.
"Только бы добежать, только бы до лесу добраться..."
Вот уже показались первые деревья. Сучья трещали у него под ногами и путались, замедляя бег.
"От тропинки надо взять влево, там темнее". Он не успел еще подумать
это, как уже падал лицом вниз, на землю, зацепившись ногой за
полусгнившее бревно, лежавшее поперек тропинки.
"Кончено! Пропал!" - мгновенно пронеслось у него в голове, и, лежа на земле, он инстинктивно втянул голову в плечи, он ждал...
Прошло несколько минут. Он приподнял голову и удивленно оглянулся. Никого не было. Погони не было слышно.
Месяц поднялся выше. Робкие тени от деревьев падали на землю, а в
просветах между ними серебрилась заиндевевшая трава. Ночь была ясная,
холодная. Юноша заметил это только тогда, когда на нем стала застывать
влажная от пота рубашка.
Прямо над головой в просветах между деревьями виднелся кусок звездного
неба. Он отыскал Большую Медведицу и по ее положению понял, что
находится к северу от села.
Он присел на пень. Что делать дальше? Куда идти? Он не успел еще решить
этого вопроса, как вдруг со стороны села стали доноситься голоса,
оживленный говор, крики. Разобрать, однако, ничего нельзя было.
"Схватились... Тревогу подняли... Уходить или ждать?.. Если голоса приблизятся - побегу, если нет - останусь".
И он остался.
Долго еще раздавались голоса Потом смолкли. [90]
Становилось все холоднее. Застывшая рубашка леденила кожу. Он скинул ее
и начал быстро ходить туда и назад, растирая себя руками. Долго ходил
он. Уставал, останавливался и опять начинал ходить. Иногда в сознании
мелькала мысль, что он может за долгую ночь замерзнуть здесь, и никто
из близких даже не узнает об этом никогда. Но оттого ли, что было
слишком холодно, оттого ли, что слишком много было пережито за короткое
время, эта мысль почему-то не приводила его в отчаяние, точно он думал
не о себе, а о ком-то другом.
Осторожный свист вдруг послышался издалека. Он прислушался. Свист
повторился. Раз, другой, третий. Кто бы это мог быть? Враг? Или, быть
может, такой же несчастный, как он, затерянный в лесу и в целом свете?
Отозваться или нет? Мучительно хотелось отозваться. Он свистнул.
Протяжный, жалобный свист раздался ему в ответ. Он стал свистеть еще и
еще. Сначала ему отвечали. Потом ответный свист стал приходить все реже
и реже и наконец совсем прекратился. И странно, теперь, когда умолк его
неведомый товарищ, ему стало вдвойне грустнее, и еще более одиноким и
покинутым он почувствовал себя.
И снова он принялся ходить, ходить, пока ноги не отяжелели, а голова и
все тело не сделались как деревянные от усталости. Тогда он
остановился, попробовал расправить застывшие руки, разогнулся несколько
раз и вдруг с отчаянной решимостью зашагал по направлению к селу.
Деревня спала. Пустынна была улица, свет не горел в домах. Месяц побледнел. Начинало светать.
Юноша осторожно, почти ползком пробирался вдоль стен и заборов. В какую
избу постучаться? Как отгадать, где он найдет приют, а где гибель? И
каждая изба, в которую он готов был направить шаги, казалась ему
похожей на ту, из которой он бежал. Он шел дальше, мучительно стараясь
припомнить, в которой из них помещался этап, по правой или по левой
стороне улицы, у одного ли поворота дороги или у другого? И вдруг в тот
момент, когда он пробирался мимо какого-то забора, во дворе залаяла
собака. Юноша быстро перебежал дорогу и с бьющимся сердцем прижался к
стене. Но сейчас же в ответ из другого двора послышался хриплый лай
сторожевого пса, и через минуту вся деревня огласилась отчаянным лаем и
воем. Вне себя от страха, не видя другого [91] выхода, юноша постучался
в окно избы, возле которой стоял. И в следующую минуту он уже жалел о
своем поступке и готов был снова бежать, бежать, хотя бы ему предстояло
замерзнуть в лесу.
Но было уже поздно. Калитка (он был теперь уверен, что это та самая
калитка, которую он несколько часов тому назад открыл, перерезав
ремень) приоткрылась, и женская фигура появилась в ней.
При свете луны он разглядел молодое лицо, вовсе не похожее на лицо
хозяйки избы, в которой помещался этап... Между тем женщина внимательно
разглядывала его. Казалось, она была удивлена неожиданным появлением
этого полуголого, дрожавшего от холода человека, который стучался среди
ночи в ее избу.
Однако, подумав с минуту и сообразив что-то, она позвала его движением руки, и он пошел за нею.
Теперь все снова было тихо. Собаки умолкли.
- Этапный? - шепотом спросила женщина, и по тому, как это было сказано, юноша понял, что ему нечего бояться.
Он утвердительно кивнул головой.
- На сеновал, что ли, отвести?.. - после некоторого раздумья сказа ла
женщина и, пройдя мимо избы, приоткрыла перед ним дверь сеновала. -
Озяб, болезный? - сочувственно спросила она.
- Ничего, немного... спасибо... в сене согреюсь...
Она ушла и через несколько минут снова появилась с полушубком в руках.
Накинув его на юношу, она дружелюбно кивнула ему и ушла, закрыв за
собой дверь на замок. И не успела она выйти, как он уже спал,
укутавшись в теплый полушубок и глубоко зарывшись в сено...
Он проснулся от страшного стука. Кто-то бешено стучал и ломился в ворота, сотрясая их так, как будто хотел разнести в куски.
- Эй, Марфа, отворяй! Живее!
- Господи, спаси и помилуй! Чего вам надобно? Что случилось?
- Отворяй, говорят тебе!
Калитка щелкнула. Топот ног и голоса слышались уже во дворе.
- Беглого не видала? Ночью не заходил к тебе?
- Какого беглого?
- Говори правду, не то худо тебе будет, - закричал мужской голос. -
Говори! Все равно найдем, если спрятан он у тебя. Избу в щепки
разнесем, а уж отыщем!
"Скорее, скорее зарыться в сено, скорее, или всему конец!" И юноша с
лихорадочной быстротой разрыл сено. Разрыл, набросал его на себя и
замер. И целая вечность прошла до тех пор, пока он услышал неторопливый
ответ хозяйки.
- Никакого я беглого не видала и знать не знаю.
- Смотри, Марфа, - угрожающе произнес тот же голос, - к тебе след привел. Сами найдем, худо тебе будет!
- Никого я не видела, никого у меня нет, - упрямо повторяла хозяйка. [92]
- Коли так, отпирай избу, чертова баба, вот найдем, так посмотрим, что
ты у нас запоешь!.. Семен, у ворот оставайся, да в оба глядеть! Не
зевать! А в случае побежит, так стреляй, и больше никаких! Чего там!
- Слушаю, ваше благородие.
Деревянные ступени крыльца жалобно заскрипели. Только изредка теперь
доносились из избы заглушенные голоса, слышался какой-то шум, возня,
стук, - должно быть, шел обыск. Потом дверь отворилась, и вся ватага с
ругательствами высыпала во двор.
- Будь я не я, если не найду его здесь! - кричал расходившийся урядник. - Во дворе где-нибудь спрятала, чертова баба!
И по всему двору поднялась такая возня, стук и грохот, что казалось,
деревья с корнями выворачивают, чтобы посмотреть, не спрятан ли под
ними беглый арестант.
И все приближались голоса, все приближались... Вот уже рядом в хлеву
замычала корова, испугавшись неожиданного вторжения, вот уже где-то
совсем близко послышались шаги.
- Отпирай сеновал!
"Ну, все кончено! Надо самому выходить, все равно найдут!"
Но вместо того чтобы выйти, юноша, сам не зная почему, только глубже зарылся в сено.
Голоса теперь слышались так близко, что казалось, стоило только наклониться говорившему, чтобы обнаружить беглого арестанта.
Кто-то ходил по сену, рыл его.
- Марфа, давай вилы!
- Вилы? - раздался нетвердый голос хозяйки. - Нету у меня вил!
- Митюха, беги через дорогу к Петру, возьми у него вилы.
Вилы были принесены. Началась работа.
- Хорошенько ворошите, ребята! Не жалейте, ребята! Попадете в эту
сволочь, так тоже не беда, будет знать, как из-под ареста бегать!
- Молодой такой, - сказал кто-то, - тихоней все прикидывался! Чисто девица красная. А хитрей других оказался, окаянный!
Вилы глубоко прорезали сено. Вся кровь бросилась в голову юноше. Дышать
было нечем. Он лежал открыв рот, схватившись рукой за сердце. И вот
этой самой рукой он ощутил холодное прикосновение железа. [93]
Вилы прошли рядом с ним, разрыхляя сено... Кто-то стоял на нем, слышно
было тяжелое дыхание и сопение искавшего его человека. "Только бы не
пошевелиться!.."
- Да это жучка! Тьфу ты, прости господи, а я ее за беглого принял, - раздался голос в другом конце сеновала.
- Да куда же он провалился, окаянный?
- Ребята, хорошо ли искали?
- Да уж лучше нельзя, ваше благородие!
Наступило молчание. Слышно было, как удалялись шаги.
- А ты, баба, смотри у меня! Хоть не нашли у тебя, а ночью-то он уж
наверно был у тебя! След к тебе привел. Берегись, меня не обманешь!
Слышишь?!
- Слышу, ваше благородие, а только никого я ночью не видела, - твердо отвечала Марфа.
Голоса удалились. Калитка хлопнула. Все стихло, и только Марфа ходила
по двору, подбирая и приводя в порядок свое разбросанное хозяйство.
Потом она вошла в избу.
А тот, кто был причиной всего этого разгрома, все еще лежал, зарывшись
в сено, боясь пошевелиться, не веря совершившемуся чуду. Много времени
прошло, пока он решился наконец выбраться, расправить усталое тело. Уже
дневной свет пробивался сквозь щели сарая. С трудом он мог разжать
затекшие руки. Теперь только увидел он, что ночь в лесу не прошла ему
даром. Пальцы посинели, распухли, ныли, и эта боль отдавалась по кости
до самого плеча. Он попробовал растирать их и за этим занятием не
заметил, как дверь сеновала тихонько приотворилась и сквозь щели
просунулось испуганное лицо его спасительницы.
- Жив ли, болезный? - шепотом спросила она. - Уж я и не надеялась! Как
про вилы-то спросили, ну, думаю, конец... А как начали копать, у меня
сердце все кровью так и обливается! Думаю, до смерти сейчас проколют,
окаянные... Да что я, дура, разболталась, ты голодный, чай, -
засуетилась она вдруг, - сейчас поесть тебе принесу.
И она исчезла, прежде чем юноша успел поблагодарить ее. Впрочем, едва
ли он мог выразить то чувство, которое он испытывал к этой простой
женщине, подвергшей себя опасности из жалости к человеку, которого она
видела первый раз в жизни.
Спустя несколько минут она вернулась с чашкой молока и краюхой хлеба.
- Поешь, милый! Ишь замучился-то как, краше в гроб кладут!
Юноша взял из ее рук молоко и хлеб.
- А этап-то где? - спросил он тихо.
- Ушел этап, - ответила хозяйка. - Да что ты, рази бы я тебя
спроведала, коли бы не ушел! Ушел, окаянный, прости господи, и урядник
уехал!
Юноша радостно вздохнул и принялся за еду. Мигом было выпито [94]
молоко, съеден хлеб. Немного стесняясь, расцеловал он в обе щеки свою
спасительницу. Через полчаса, в крестьянском зипуне, который она ему
дала, он уже шагал по лесу, стараясь не терять серую линию дороги. Он
шел по тому пути, которым приехал, и вскоре быстрая ходьба оживила его
и заставила порозоветь побледневшие щеки.
Солнце было уже высоко на небе. Он шел все быстрее и быстрее, сердце
его билось радостно не только потому, что по счастливой случайности ему
удалось бежать из-под ареста, но и потому, что он знал, что все силы
его будут отданы теперь борьбе за освобождение угнетенных.
А через несколько лет в Лондоне, в доме Александра Ивановича Герцена,
служившем приютом для многих беглецов из России, появился еще один.
Он поселился в маленькой комнатке, вблизи основанной Герценом русской
типографии, в которой печаталась запрещенная литература. Несмотря на
все препятствия, она тайно передавалась в Россию и служила там знаменем
свободы.
Этот беглец очень быстро научился и набирать, и печатать, и править корректурные листы.
В течение короткого времени он заслужил доверие Герцена и его друзей и
приобрел славу смельчака, которому можно было поручить любое опасное
дело.
Он был сдержан и молчалив. Можно было судить, что немало лишений
пришлось ему перенести, в прошлом. И только иногда детская
застенчивость показывала, что он еще очень молод.
Этот юноша был Сережа Тверитинов.
