KPATEP * Библиотека
"Горное дело" * Л.Н.Тынянова "Мятежники Горного корпуса"
ЧЕХАРДА
- ...Александр же Македонский решил идти далее в долину Ганга, а войско
его, истомленное предыдущими походами, воспротивилось следовать за
своим победоносным вождем. Тогда Александр...
- Во вписанном четырехугольнике произведение диагоналей равно сумме произведений противоположных сторон... [25]
- Солдат должен стоять прямо и непринужденно, имея каблуки вместе столь
же плотно, сколь можно, а носки выворочены врозь так, чтобы большие
пальцы были против выемки плеч, и так, чтобы...
- Квадратный корень произведения двух или нескольких множителей равен произведению квадратных корней сих множителей...
- J'ai ete, tu asete, il a ete, nous avons ete, vous avez ete, ils ont ete...
В зале для вечерних занятий стоял невообразимый шум. Каждый учил свои
уроки вслух, стараясь перекричать товарищей. Славные дела Петра I
смешивались с великими походами Александра Македонского, правила
воинского строя - с геометрическими теоремами, алгебраические задачи -
со спряжениями французских глаголов.
Это значило, что за приготовлением уроков наблюдал Богдан Иванович.
- Молтшать! Тише! Я донесу ротный командир, я инспектор скажу! - кричал он время от времени, пытаясь восстановить порядок.
Однако ничего не помогало. Кадеты не верили угрозам... Они знали, что Богдан Иванович никогда никому не жаловался.
Видя, что все равно ничему не поможешь, Богдан Иванович перестал
обращать внимание на своих питомцев и углубился в какую-то немецкую
книжку. Вскоре он начал клевать носом, и сквозь говор и смех, царивший
вокруг (он сидел в большом кресле посередине зала), стал прорываться
его богатырский храп. Тогда Крон, отбросив давно надоевшую французскую
грамматику, встал и, прижав согнутые локти к туловищу, прошел через
весь зал к доске. Это было до того уморительно и до того похоже на
Богдана Ивановича, что громовый хохот пронесся по залу. Но Богдан
Иванович только на секунду перестал храпеть, а затем снова раздался его
храп, еще более звонкий, чем прежде.
Крон выводил что-то мелом на доске. Его длинные руки ловко двигались, и
вскоре на доске появилась солдатская будка, крыша которой представляла
толстую голову с огромным носом. Окончив работу, Крон изо всей силы
ударил кулаком по доске и тотчас же присел к кому-то из кадетов, делая
вид, что спрашивает у него урок. Храп оборвался. Все взоры обратились к
Богдану Ивановичу. Он медленно открыл глаза и, недоуменно оглянув зал,
вынул табакерку. Вдруг взгляд его упал на рисунок. Богдан Иванович
покраснел (он прекрасно знал, что кадеты называли его "Будкой").
Охватив руками голову, он медленно пошел к доске.
- Они мине жить не дают! Гонит со свет! - жаловался он про себя, стараясь стереть рисунок меловой тряпкой.
Не успел он вернуться на свое место, как Крон подошел к нему и спросил с невинным видом:
- Богдан Иванович, какая форма глагола будет "il avail ete"?
Богдан Иванович грозно вскинул на него серые глазки. [26]
- Ах ты больван! - гаркнул он своим зычным голосом, отвешивая в тоже
время изрядную затрещину Крону. - Я тебе покажет такой форма, что тебе
розга дают, те-те! Пошоль на место! Я не хочет на тебя даже плюнить! -
И, обведя уничтожающим взглядом воспитанников, Богдан Иванович
погрузился в чтение.
Когда через некоторое время снова раздался его храп, мальчики уже окончательно захлопнули книги.
- Давайте в чехарду играть!
- Через табуреты прыгать!
- В казаки-разбойники!
Это была любимая игра кадетов.
Играющие разделились на две партии. Одни были казаками, другие - разбойниками. Сережа попал в разбойники.
Атаманом был выбран Андрей Крон.
- Прячься, ребята! - не теряя времени, скомандовал атаман. Разбойники
рассыпались в разные стороны. Одни прятались тут же в зале, другие
побежали в спальню, третьи - в коридор, рискуя встретить командира или
инспектора. Никому не хотелось попасться в руки казаков. Это было в
самом деле страшно: оставшиеся в зале казаки готовили орудия пытки для
своих врагов.
Главной целью их было - выведать имя атамана и поймать его. Каждого пленного они спрашивали:
- Кто атаман?
- Муха да комар! - по правилам игры должен был ответить разбойник.
Вот тут-то и начинались пытки. Несчастного били кулаками, жгутами,
заранее приготовленными, даже табуреты шли иногда в ход. Но разбойник
переносил побои терпеливо: он твердо помнил, что за измену товарищи
побьют его еще сильнее.
Сережа, назначенный разведчиком, храбрясь пробирался по коридору, когда
очень близко от него началась возня и звонкий голос крикнул:
- Ага, попался! Говори, собака, кто атаман?
- Муха да комар! - услышал Сережа нетвердый Митин голос. Он весь похолодел и, затаив дыхание, прижался к стене.
Казаки уже переходили от допроса к пыткам.
"Боже мой, что делать, где Крон?" - спрашивал себя Сережа, боясь [27] в
то же время пошевельнуться, чтобы не обратить на себя внимание казаков.
Между тем в зале раздался громкий стук, и Сережа услышал знакомый голос:
- "То не соколы крылаты, чуя солнышка восход..." - Любимая песенка Крона звучала победным маршем.
У Сережи отлегло от сердца: сражение было выиграно. Стук означал, что
штаб противника в руках атамана, что разбойникам не надо больше
прятаться, а казаки не имели больше права мучить своих пленников и
должны были немедленно их отпустить.
Храп Богдана Ивановича звонко разливался по залу. Его не разбудил даже
стук атамана. Теперь уже кадеты знали, что Богдан Иванович проснется
только от барабанного боя.
Большинством голосов решено было играть в чехарду.
- Подходи по очереди, братцы! - скомандовал Крон, как будто он все еще
был атаманом. - Гвоздь или панихида? - спрашивал он каждого
подходившего и в зависимости от ответа отправлял одних направо, других
налево.
Сережина очередь приближалась. Сам не зная почему, он твердо решил выбрать "панихиду".
Но когда он подошел к Крону и только хотел раскрыть рот, Крон подмигнул
ему и, прошипев сквозь зубы: "Говори "гвоздь"!", отправил его направо.
Направо, как оказалось, были "всадники", налево - "лошади".
Десять человек стояли друг за другом, согнувшись, опираясь руками в колени, опустив головы.
Сережа должен был перепрыгнуть через девять лошадей и сесть верхом на десятую. Это было нелегкой задачей.
Разбежавшись, он оперся руками о плечи первой лошади и перелетел через
нее как пуля. Вторая, третья, четвертая сошли благополучно, но когда
дело дошло до пятой, у Сережи екнуло сердце. Пятым стоял Аристов.
Гладенький, аккуратный Аристов был первым учеником и любимцем инспектора- "кантонистом".
"Кантонистами", "праведниками" и "лисичками" назывались кадеты,
отличавшиеся аккуратностью и опрятностью, старавшиеся держаться на виду
у начальства и подальше от товарищей. Они лебезили перед корпусными
офицерами и учителями, заискивали и угождали им. При каждом удобном
случае они наушничали на одноклассников.
И в то же время все они были трусы. Избалованные "маменькины сынки",
изнеженные и слабосильные, они избегали гимнастических упражнений, но
зато отличались на уроках пения, музыки, танцев.
И дорого же платились иногда такие кантонисты за свои неприглядные
поступки! Случалось, что по целым месяцам никто из товарищей не [28]
разговаривал с ними, и они оставались совершенно одинокими, под
тяжестью общего неумолимого презрения.
Сережа не любил Аристова и почему-то побаивался.
Однако делать было нечего, следующий всадник уже догонял Сережу. Он разбежался, прыгнул...
Сережа с усилием открыл глаза. Он увидел над собой склоненную седую голову человека в белом халате.
- Ну, ну, sehr gut, карашо, карашо, - ласково подмигнул он Сереже и похлопал его по руке.
Сережа улыбнулся, зевнул и снова закрыл глаза. Когда он очнулся, старика уже не было.
Сережа лежал в большой, довольно чистой комнате, по стенам которой в два параллельных ряда стояли кровати.
"Лазарет", - подумал Сережа. Он с усилием повернул голову и стал
разглядывать соседей. Одни лежали тихо, закрыв глаза, натянув на себя
одеяла; другие играли в карты, в крестики, в самодельное домино; третьи
- выздоравливающие - гуляли между кроватями, закутавшись в бумазейные
серые халаты.
Сережа стал припоминать, как он попал в лазарет. Он пощупал голову - она была забинтована, а лоб у виска ныл и горел.
"Чехарда!" - и он ясно представил себе, как он, разбежавшись, прыгает
на пятую лошадь - Аристова... Но больше ничего не мог вспомнить.
"Этот подлец проломил мне голову",-со злобой подумал он и снова стал внимательно ощупывать повязку.
- Ну, чего трогаешь, чего трогаешь? Думаешь, башка не твоя, что ли? - насмешливо пробасил над ним чей-то голос.
Сережа поднял глаза. Возле него стоял в халате толстый, румяный кадет с пробивавшимися рыжими усиками.
Лицо его показалось Сереже знакомым.
"Да ведь это перворот Бурнашев! Тумба!" - и Сереже сразу вспомнился
первый день в корпусе и грозный кадет, спрашивающий у него "заглавие",
а потом мирно соглашающийся на порцию пирога.
- Как же это тебя угораздило, колпак? - укоризненно говорил Бурнашев. -
Ведь ты как будто ничего, не слабенький, а такого маху дал. И где! Ну в
драке, ну в войнишке, это еще туда-сюда, а в чехарде! Покажи-ка твои
мускулы! - Он загнул длинный рукав Сережиной рубашки и согнул его руку
в локте. - Да-а, так себе! - недовольно протянул он. - Вот посмотри-ка
на это, что ты скажешь? - И, быстро скинув халат с правой [29] руки, он
засучил до плеча рукав рубашки. - Щупай! - повелительно крикнул он.
Сережа осторожно дотронулся до мускулов, твердых как камень.
- Здорово! - прошептал он, восхищенно глядя на толстяка.
- Так-то, душа моя, - сказал Тумба, натягивая халат.
Он, видимо, был доволен.
- Послушай, а кто это тебе удружил так? - спросил он вдруг, кивая на Сережину голову.
- Н-не знаю, - процедил сквозь зубы Сережа.
- Да ты не бойся, чудак, я ведь не фискал какой-нибудь!
- Честное слово, не знаю, как это случилось.
- Так ты, может, не знаешь, отчего ты и в лазарет попал? - спросил Тумба.
- Знаю, что из-за чехарды, а помнить ничего не помню.
Так ты не знаешь, что лошадь какая-то в сторону подалась, когда ты
прыгал, ну ты и пролетел мимо да со всего размаху лбом об пол
треснулся. Вот тебя сюда и приволокли полумертвого.
- Понимаю, - задумчиво протянул Сережа.
Между тем лазаретный служитель, "дядька", принес на огромном подносе
горячий дымящийся чай и поставил по кружке на каждый столик. Не успела
появиться кружка на столике Бурнашева, как он в один миг опорожнил ее.
Затем, обернувшись к Сереже и показав пальцем на его кружку, спросил:
- Ты ведь, надо полагать, чаю не хочешь? - и, не дожидаясь ответа, залпом опорожнил Сережину кружку.
- Тумба, бери мой чай!
- Тумба, мне сегодня пить не хочется!
- Пей, Тумба, - раздалось со всех сторон.
И Тумба по очереди подходил к каждой кровати и залпом глотал горячий чай.
- Посторонись, душа, ожгу, - говорил он только и ставил на столик пустую кружку.
- Как ты не обожжешься? - спросил Сережа, с уважением глядя на Тумбу, когда тот вернулся на свою кровать.
Тумба загадочно покачал головой.
- У меня, брат, горло луженое,- сказал он, самодовольно улыбаясь.
ТУМБА - ХРАНИТЕЛЬ КОРПУСНЫХ ПРЕДАНИЙ
Почетный титул "старикашки" или "закала" получал далеко не каждый
кадет. Этот титул надо было заслужить: иной, пробыв в корпусе восемь
лет, не получал этого звания, а иной приобретал его за четыре года. Все
зависело от общественного мнения. Кого часто секли за шалости и
молодечество и кто под розгами не кричал, тот назывался "закалом".[30]
Самые закоренелые из них были кадеты первой роты, или, как их называли,
"первороты".
Немало бед доставляли они "мелюзге", не у одного малыша екало сердце
при встрече с перворотом. Его еще издали можно было отличить по грязной
куртке, по размашистой походке, по взъерошенным, волосам). Но если
перворот шел, погруженный в раздумье, "мелюзга" знала, что он идет в
кухню стащить пирога или в "тафельскую" "словчить" черного хлеба. В еде
для него заключался весь смысл существования, на еде были сосредоточены
его мысли и желания.
Побольше ешь, побольше пей,
Зато под розгами - ни слова,
Или кричи: "Не виноват".
А вставши, дай толчка лихого -
Так истинный ты будешь хват!
Эти советы были для перворота законом.
Тумба был достойным представителем этого почетного сословия и высоко
держал его знамя, в особенности когда дело касалось еды. Даже здесь, в
лазарете, он не упускал случая съесть лишний обед или лишний завтрак, и
больные кадеты охотно уступали ему свои порции: смотреть, как Тумба
лихо справляется с едой, доставляло им удовольствие.
Глядя на румянец, игравший на щеках Тумбы. Сережа искренне удивлялся, каким образом этот силач попал в лазарет.
- Чем ты болен? - спросил он его.
Тумба скорчил серьезную мину.
- О, у меня, брат, тяжелая болезнь, тебе не понять!
Но когда в палату пришел давешний старик немец, оказавшийся доктором
Августом Федоровичем, общим любимцем кадетов, Сережа понял, чем болен
Тумба.
Едва лишь доктор переступил порог, как Тумба, только что весело
болтавший, быстро юркнул под одеяло и, прикрыв глаза, начал стонать,
обеими руками схватившись за живот.
Доктор подошел к Сереже, снял повязку, осмотрел рану, пощупал пульс и сказал:
- Нищего, скоро ти ganz здоров будешь! - И прибавил, укоризненно качая головой: - Ай, ай, ай, как мошно так шалиль, как мошно!
Затем подойдя к стонавшему Тумбе, он воскликнул с деланным сочувствием, лукаво прищурив глаз:
- О, armes Kind! Болит? Болит? О! - И, пощупав Тумбин живот, он серьезно покачал головой. - Да, Бурнашев, ты ошень больной!
Обернувшись к следовавшему за ним фельдшеру, он приказал: [31]
- Габер-суп ему давать и в кровати полегать!
Услышав это, Тумба застонал еще больше. Да и было отчего. Перспектива
сидеть на одном габер-супе, то есть на овсянке, совсем но устраивала
его.
- Август Федорович, - взмолился он, - мне хуже от габер-супа делается, разрешите хоть котлеты!
Но Август Федорович с комической серьезностью покачал головой.
- Нет, Бурнашев, ты не можешь котлеты кушаль, когда у тебя так болит желюдок!
Он сделал ударение на слове "так" и с едва заметной улыбкой, взглянув еще раз на Тумбу, перешел к другим пациентам.
За обедом Тумба печально хлебал свой габер-суп, кидая завистливые
взгляды на соседние столики. На одних была манная каша, клюквенный
кисель, на других - котлеты и макароны. Все это было куда
привлекательнее, чем в корпусной столовой.
Тумба с досадой поставил на стол пустую тарелку.
Сереже стало жаль его. Он был уверен, что этот лихой перворот был, в сущности, добрый малый и хороший товарищ.
- Тумба, доешь мою кашу, я уже сыт, - сказал Сережа и протянул ему тарелку.
Ни слова не говоря, Тумба взял тарелку и в один миг съел кашу.
- Ничего! - сказал он одобрительно. - Это тебе не размазня со шпорами.
Знаешь ведь, как в корпусе у нас: с голоду не уморят, досыта не
накормят. Хочешь, я тебе по секрету скажу, какая у меня болезнь? -
разоткровенничался он вдруг и, придвинувшись поближе к Сереже,
заговорил вполголоса: - Понимаешь, захотелось отдохнуть немного... хоть
в лазарете... Ну вот, я и выпил... - Тумба остановился и смущенно
огляделся вокруг.
- Что выпил? - переспросил Сережа.
- Мыла выпил! Остался как-то один в умывалке, натер мыла, развел водой
и выпил. Ну, чего ты рот разинул? Вот так прямо взял да и выпил!
Тумба задумался на минуту, почесал затылок и продолжал:
- А что потом со мной было, если бы ты знал! Ох, прямо, думал, конец
пришел. Рвало, рвало, рвало, рвало! Уж кажется, нет ничего, а всего
наизнанку так и выворачивает. Вот только Август Федорович и спас.
Хороший немец! - Тумба вдруг нахмурился и задумчиво уставился глазами в
пол. - Одно нехорошо. Измором взять хочет. Вот уж третий день
затвердил, как сорока: "Габер-суп ему давать и в кровати пологать". - И
он сердито ударил кулаком по Сережиному матрацу так, что кровать
задрожала, а доска с фамилией, колыхаясь, застучала о железную спинку.
- Тумба, чего расходился? [32]
- Какая муха тебя укусила?
- Лучше рассказал бы нам что-нибудь! - закричали ему со всех сторон.
- Рассказать, рассказать, что я вам - рассказывальная машина?
Однако вечером, после того как дежурный дядька ушел, гремя посудой,
Тумба не заставил себя долго просить. Он любил рассказывать. Начальство
смело могло бы назначить его хранителем корпусных преданий, если бы
такая должность была при канцелярии кадетского корпуса.
Тумба знал все. Он знал все, свидетелем чему был он сам, и все, что ему
привелось слышать от других. Он знал то, что было, и то, чего не было.
Забравшись с ногами на кровать, Тумба ждал, пока рассядутся слушатели.
Они бежали со всех кроватей, шлепая ночными туфлями, натягивая на ходу
развевающиеся халаты. Даже самые слабые сползли с постелей и тащились,
еле передвигая ноги. Всем хотелось послушать Тумбу.
- Ну, о чем бы вам сегодня рассказать? - говорил он, хмуря лоб и пощипывая усики.
- Расскажи про Таракана! - пискнул маленький кадетик, усевшийся на Сережиной постели.
- К черту, надоело, двадцать раз слышали!
- Про перворота в котле!
- Про ассимптоты с горошком!
- Тише, братцы! - Тумба торжественно поднял руку. - Сегодня я расскажу вам про
- Это было давно, - начал Тумба, - когда я еще только поступил в
корпус. Главным поваром был тогда Андрей Перышкин. Что это был за
повар! - Тумба закатил глаза и прищелкнул языком. - Не чета теперешнему
нашему Ивану, который только и знает, что свою бертовскую подливку да
размазню со шпорами. Нет, уж если он вам гречневую кашу сварит, то
такую крутую, что ложку в нее воткнешь, так на ложке и всю тарелку
подымешь. А какие пироги с говядиной да с капустой он нам под праздник
закатывал! - При этом воспоминании Тумба облизал губы и тяжело
вздохнул. - Придешь, бывало, на кухню, подмажешься к нему, попросишь,
скажем, кусок пирога или котлету - никогда но откажет! А если
спрятаться надо, так у него всегда место в одном из пустых котлов
найдется. Зато уже кантонистам да лисичкам лучше [33] было и вовсе на
кухне не показываться: прогонит со стыдом да еще кипятком как будто
нечаянно ошпарит.
Всем был хорош Перышкин, одно только у него было слабое место: хлеб
никак не удавался. Такой всегда сырой выходил, невкусный, тяжелый - ну,
одним словом, глина да глина.
Начальство-то, конечно, видело это, но внимания особого не обращало: и так, мол, сойдет, у кадетов, мол, желудки луженые.
Сами-то небось слоеные пирожки жрали.
Ну, так вот, сидим мы это однажды в столовой, кончаем обедать, вдруг
прибегает кухонный дядька, шепчет что-то Таракану, Таракан - дежурному
офицеру. Дежурный офицер сразу:
"Стройся! Скорым шагом марш в роту! Его императорское высочество великий князь Михаил Павлович изволили прибыть!"
Кинулись мы в роту, натянули наскоро парадные мундиры и айда в малый
зал. Мишку мы уже тогда хорошо знали. Как только он вошел, сразу
увидели, что не в духе.
Тумба слез с кровати и прошелся, сгорбившись, сложив руки на груди,
подражая Михаилу Павловичу. Слушатели захохотали и захлопали в ладоши.
- Ну так вот, ходит это Мишка, зверем поглядывает, и ничего ему не
нравится: и фронт кадеты плохо знают, и учатся плохо, и грязно в
корпусе, - одним словом, беда, да и только.
Директор, инспектор - все бледные ходят, дрожат, а он знай себе бормочет:
"Кабак, настоящий кабак! Везде грязь, воспитанники одеты скверно, стойки никакой! Бланманже какое-то!"
Ну, обревизовал все, и уезжать бы, кажется, пора. А он нет.
"На кухню,- говорит,- меня ведите!"
Привели его на кухню, он сразу же главного повара за бока.
"Покажи-ка, - говорит, - что у тебя в котлах?"
Ну, Перышкин и стал открывать котлы.
Миша все кушанья перепробовал - ничего не сказал, понравилось, должно
быть. Вдруг на столе хлеб увидал. Отковырял кусочек, взял в рот да
такую гримасу скорчил, что Таракан, говорят, от страха чуть не помер.
"Позвать сюда эконома!" - кричит Мишка и кулаком по кухонному столу бьет.
Вот тут-то и выступил Перышкин.
"Ваше, - говорит, - императорское высочество, разрешите, - говорит, -
мне, как главному повару, объяснить, отчего у нас такой хлеб
получается".
Мишка посмотрел на него этак искоса, подумал и проворчал:
"Говори!"
"Все, - говорит Перышкин, - дело в том, ваше императорское высочество,
что пекарня у нас плохо устроена. Хорошая пекарня, она чем [34]
отличается? Тем, что когда тесто в печь сажаешь, оно обязательно пищать
должно".
Мишка только глаза вылупил.
"Как пищать?"
"А так, - говорит Перышкин, - ежели тесто не пищит, то какой из него хлеб получиться может?"
А Таракан стоит тут же и слушает, разинув рот.
"С ума он, что ли, сошел?" - думает.
Вдруг Мишка успокоился и говорит:
"Ладно, - говорит, - я распоряжение дам, чтобы пекарню перестроить".
Повернулся он, уже уходить совсем собрался, вдруг показывает пальцем на самый большой котел и спрашивает:
"А здесь у тебя что?"
А именно этого-то котла Перышкин перед ним и не открывал. И вот видим мы...
- Тумба, да ты врешь все, тебя там не было, - в один голос закричали слушатели.
Тумба остановился и обиженно уставился на них.
- Ну и не было, - согласился он и продолжал рассказывать как ни в чем не бывало. - Видим мы, Перышкин бледнеет, как полотно.
"Это пустой котел, ваше императорское высочество, в нем давно ничего не варят".
"Покажи!"
Ну, нечего делать. Перекрестился Перышкин и снял крышку с котла. И
видим мы: вылезает из котла - кто бы вы думали? - Цапля! Цапля, надо
вам сказать, был парень замечательный. Жрал он всегда за троих, но
ничего ему в прок не шло. Так и оставался всегда худой, как жердь. Ну,
так вот этот самый Цапля вытянулся в струнку, не вылезая из котла, стал
во фронт да как гаркнет:
"Здравия желаю вашему императорскому высочеству!"
Все так и ахнули. Директор чуть было в обморок не упал.
Смотрит это Мишка на Цаплю и спрашивает:
"Как твоя фамилия?"
"Глотов, кадет первой роты".
"Что же ты тут в котле делаешь?"
"Приходил, ваше императорское высочество, за лишним пирогом", - отрапортовал Цапля.
Мишка улыбнулся, а потом обернулся к Перышкину и говорит:
"Ну, я вижу, пекарню тебе исправлять не надо. У тебя тесто и без того пищит, и не только пищит - орет во всю глотку!"
Разумеется, Тумба врал, и кадеты знали это! Тем не менее они сидели,
притаив дыхание. Рассказы его были самым большим развлечением в
монотонной лазаретной жизни. [35]
- Ну, Тумба, теперь про ассимптоты с горошком!.. - раздался чей-то голос.
- Нет, про размазню со шпорами, - перебил его другой.
- Ну, что вы, братцы, - ломался Тумба, - хватит с вас на сегодня, надо и на завтра оставить.
- Нет, нет, сегодня!
- Тумба, ну пожалуйста, я тебе завтра пол-обеда уступлю, может, даже целый!
- А я чай!
- А я ужин!
Сраженный такими заманчивыми предложениями, Тумба сдался:
- Из-за вас тут совсем голос потеряешь, - ворчал он, откашливаясь, но,
видимо, довольный успехом. - Ну уж ладно, так и быть, слушайте историю
"О ротном без царя в голове".
Рассказ этот о злополучном ротном, который невпопад что-то отрапортовал
начальству, был широко известен. Тем не менее все слушали с
удовольствием и от души смеялись.
Было далеко за полночь, когда кадеты улеглись спать.
