Утренняя заря застала Ивана у лампы за письменным столом.
Когда рассвет и лампа начали бросать на бумагу двойной отсвет, он задул фитиль.
Беренд пришел в себя.
У него был готов план, который он решил выполнить во что бы то ни стало.
Столь непорочному плану могли радоваться ангелы.
Наступило воскресное утро.
Машины коксовальной установки в этот день обычно отдыхали. Большой водный бассейн, питающий паровые насосы, предоставлялся в распоряжение рабочих, чтобы они смыли с себя недельную грязь.
С шести до семи в теплой воде бассейна мылись женщины, а с половины восьмого до девяти - мужчины.
Обычно в субботу вечером Иван передавал ключ от насосной станции механику, чтобы туда не проникли любопытные, озорники и бедокуры.
Ивану никогда не приходило в голову, что ключ этот может ему пригодиться.
Из будки, где стоял насос, в бассейн выходило застекленное окошко, через которое из машинного отделения следили за уровнем воды в бассейне.
А по воскресеньям с шести часов утра отсюда открывалось зрелище, достойное богов Олимпа!
Ведь Эвила тоже бывала в бассейне!
Иван снял ключ с гвоздя и сунул его в карман.
Однако подглядывать он стал не с шести до семи, а после восьми. Его интересовали мужчины.
Почему?
Дело в том, что ему был известен обычай шахтеров: имя возлюбленной или невесты обязательно наносилось уколами булавки на кожу. Иван хотел увидеть человека, на теле которого вытатуировано имя Эвилы.
Каким образом обычай диких индейцев перешел к шахтерам? Видимо, это произошло очень давно. Встречается такой обычай и у других европейских народов.
Имена возлюбленных наносятся на плечи и руки, а потом туда втирается берлинская лазурь либо киноварь - как кому понравится. Надпись остается навечно. В большинстве случаев над именем вытатуированы два сердца, пронзенные стрелой, или два голубя, или шахтерская эмблема - молоток и кайло.
Этой моде следуют иногда и женщины, правда лишь те, что не замужем. Но имена и эмблемы они наносят не на руки.
Случается иногда, что кому-нибудь захочется стереть из своего живого альбома начертанное навечно имя. Это тоже несложно: на татуировку наклеивают вытяжной пластырь, и он снимает надпись вместе с кожей. Рана на теле зарастает, и на новой коже можно при желании вытатуировать другое имя. Настоящий палимпсест!
Однако кое-кто не так щепетилен. Новое имя наносят под старым, и список порой растет, пока все свободное пространство не заполнится.
Ивану не стоило большого труда найти того, кого он искал. Когда покрытые копотью мужчины смыли с себя грязь, он сразу же увидел на плече одного из них имя Эвилы. Буквы были синими, а два сердца над ними красными.
Это был один из самых толковых и старательных рабочих. Звали его Петер Сафран, но товарищи дали ему прозвище - Людоед. Иван давно заприметил этого парня - очень уж необычно он вел себя.
Он был молчалив, никогда ни с кем не ссорился. Если над ним издевались, дразнили его, казалось, не слышал, а продолжал заниматься своим делом. Петер не жаловался на свои беды и не ходил ни в церковь, ни в кабак.
Особую неприязнь он испытывал к детям. Если ребятишки оказывались поблизости, он гнался за ними и, оскалившись, швырял в них чем попало. Все его боялись. Как только он появлялся, женщины прятали от него своих малышей.
А впрочем, поладить с ним было нетрудно.
Узнав, что ему было нужно, Иван пошел домой, но в воротах он остановился и подождал, пока рабочие не отправились всем гуртом в ближайшую деревню к обедне. В толпе он заметил и Эвилу.
Теперь он разглядывал ее хладнокровно, так сказать с научной точки зрения, и пришел к выводу, что все своеобразие ее лица, делающее его столь прелестным, состоит в том, что в нем соединились признаки нескольких рас. Кювье различает три особых типа человеческих рас, у Блюменбаха их пять, у Причарда - семь, а у Демулена - шестнадцать.
В интересовавшей его девушке урало-алтайский тип был смешан с арамейским и отчасти австро-кавказским. Маленькие руки и ноги, стройная фигура, гладкий узкий лоб, тонкий нос, тонкие черные волосы указывали на индийский тип, а вздернутая верхняя губа и змееобразные брови говорили о славяно-скифском происхождении; большие сверкающие глаза - характерный признак арамейской расы, подбородок и цвет лица - малайской, а способность краснеть является особенностью кавказской расы - только ей присуще это свойство, и объясняется оно особым строением клеточной ткани.
Все это промелькнуло в голове Ивана, когда он вновь увидел проходившую мимо него Эвилу.
А почему жених не провожает девушку в церковь?
Петер сидел у воздухоочистительной печи шахты, опершись подбородком на руки, лежавшие на коленях, и уставившись в одну точку.
Иван подошел к нему.
- Доброе утро, Пети!
- Доброе утро.
- Ты что тут делаешь?
- Прислушиваюсь к ветру, что идет из-под земли.
- А почему ты не пошел в церковь?
Рабочий взглянул на хозяина и ответил вопросом:
- А вы почему не пошли в церковь?
- Я кальвинист, а здесь нет такой церкви.
- Значит, вы будете осуждены на вечные муки.
- Я молюсь, когда бываю один.
- А я никогда не молюсь.
- Почему?
- Я не грешу, ничего ни у кого не краду, и коли есть бог, он лучше, чем я, знает, что мне надо.
- Ты не прав, Петер! Между нами есть разница: дитя природы отличается от образованного человека. Меня во всех бедах утешают знания и философия, они рассеивают все мои сомнения, а разум и умение предвидеть последствия хранят от любых искушений, но у таких людей, как ты, дело обстоит иначе. Тому, кто занимается физическим трудом и не обладает другими знаниями, необходима вера, надежда, утешение и отпущение грехов.
- Ничего этого священник мне не даст, - угрюмо произнес рабочий и, прижавшись к рукам щекой, мрачно взглянул на Ивана.
Иван сел с ним рядом на бревно и положил руку ему на плечо.
- Тебя, очевидно, мучает большое горе, Петер?
- Так оно и есть.
- Что-то гнетет тебе душу?
- И душу и тело - все!
- Это тайна?
- Да нет. Коли есть охота слушать, я расскажу.
- Убийство?
- Хуже.
- А тебе не опасно рассказывать об этом?
- Да я хоть на базарной площади прокричу. Людская власть мне не страшна. Многие обо мне знают! Коли не брезгуете, так слушайте.
- Рассказывай.
- История короткая. Двадцатилетним парнем отправил ся я на море счастья искать, поступил кочегаром на триестский пароход. Шли мы в Бразилию с грузом муки. Туда дошли удачно, на обратном пути взяли кофе и хлопок. А как пересекли экватор, налетел на нас торнадо: машины исковеркал, мачты обломал, корабль бросил на рифы и потопил. Часть пассажиров пересела на шлюпки, но ушли они недалеко, шлюпки потопило, и все утонули. Остальные сбили из обломков разбитого корабля плот и доверились морю. На этом плоту был и я. Нас было тридцать девять человек вместе с капитаном корабля и штурманом. Был с нами там и молодой торговец из Рио-де-Жанейро с женой и трехлетним сынишкой. Другие женщины и дети набились в шлюпки на свою погибель. Хотя на какую там погибель! На счастье! С ними море покончило быстро. А из тридцати девяти, плывших на плоту, осталось в живых всего девять вместе со мной. Лучше бы и мне там погибнуть!
Восемь дней мотало наш плот по морю. На горизонте проходили суда, но нас не замечали. Установился штиль, и мы, будто прикованные, замерли посреди моря без капли питьевой воды, без куска хлеба.
За последние два дня десять человек умерли от голода и болезней.
И девятый день не принес избавления; с неба палило солнце и, отражаясь в море, казалось, жгло и снизу; мозги наши уже не выдерживали.
Вечером мы решили принести в жертву одного из нас и съесть его. Побросали в шапку бумажки с именами, доверили тащить невинному младенцу.
Он вытянул собственное имя.
Позвольте, хозяин, не досказывать, что было дальше. Часто, когда мне снова снится этот сон, как услышу проклятье несчастной матери, посулившей, что никогда нам не знать покоя после того страшного пира, я выскакиваю из постели, мчусь в лес и жду: не превращусь ли в волка. Для меня это куда лучше было бы!
Девять человек осталось в живых из тех, кто ел на том проклятом пиру. Вот что мучит меня, не дает покою ни днем, ни ночью.
Бродит во мне чужая кровь.
В голову приходят жуткие мысли: наступит день Страшного суда и пойдет скелет съеденного ребенка в обход, станет у всех двадцати семи по очереди требовать, чтобы вернули ему его плоть и кровь.
А самое страшное, что кусок человечьего мяса, который я съел, делает из меня злодея.
Я понимаю людоедов! Как увижу краснощекого упитанного ребятенка, сразу слюнки текут: эх, откусить бы кусочек! А хилого и больного замечу, тоже зверею: этому-то зачем жить? Может, взять да...
Язык перестал ему повиноваться, голова затряслась, он ощерился и издал какой-то звериный рык, прозвучавший вполне недвусмысленно.
Потом вздрогнул, встал и обхватил себя руками за плечи.
Немного погодя, глубоко вздохнув, Петер заговорил снова:
- А теперь скажите, хозяин, есть ли церковь для такой муки, в какой аптеке найдется для меня лекарство, какой поп грех мой отпустит, какой доктор вылечит? Рассказал я попу про свою беду, он велел поститься да каяться: пожаловался доктору, - не пей, говорит, палинки да банки ставь. Все это пустое, мне только хуже стало.
- А я тебе советую жениться, - сказал Иван. Сафран удивленно поглядел на хозяина, и слабая улыбка мелькнула у него на лице.
- Я и сам об этом думал. Может, были б у меня свои ребятишки, пропала бы ненависть к чужим.
- Так почему ж ты не женишься?
- Эх! Бог бедняку счастья не дал. Коли два голяка поженятся, вдвойне нищими станут. Прежде о куске хлеба надо позаботиться.
- Кусок хлеба тебе обеспечен. Ты работник старательный, смышленый. Я давно собирался тебя в штольню перевести, все ждал, когда женишься. У меня такое правило - место, где жалованье больше, только женатым давать. По опыту знаю, как холостому парню плату повысишь, лишние деньги он обычно пропивает, пьяницей становится. Женатому рабочему доверия больше. Он свое место легко не бросит. Подумай-ка! Скажешь мне в воскресенье, что сегодня, мол, в церкви оглашение, а в понедельник уже в штольне начнешь работать и дом для жилья получишь.
По щекам рабочего полились слезы. Он бросился на колени перед Иваном, обнял его ноги и, рыдая, бормотал что-то непонятное.
- Ну-с? Так как же? - спросил Иван тоном расщедрившегося благодетеля. - Сегодня как раз воскресенье. Ты ничего не надумал?
Рабочий вскочил с колен, протер глаза, словно желая разобраться в сумятице своих мыслей. Иван попытался помочь ему.
- Богослужение еще не началось, люди только идут в церковь. Если очень поспешишь, догонишь их и успеешь потолковать и с невестой и со священником.
Рабочий ничего не ответил, но вдруг кинулся бежать и не по дороге, а напрямик. Даже шляпу свою забыл, пришлось Ивану подобрать ее, чтобы не пропала.
Он смотрел вслед бегущему парню, пока ракиты в долине не скрыли его из глаз.
«Вот дурак!»
Вернувшись домой, Иван записал в конторскую книгу, что Петер Сафран, чернорабочий, с будущей недели переводится в штольню и ему повышается жалованье, а на его место нужно нанять другого человека.
«Ну-с, теперь ты мною доволен? - спросило у него сердце. - Ты - безжалостный вельможа, раздающий приказания!»
Но Иван, полный подозрительности, ответил своему сердцу:
«Я тебе не верю. Один раз ты меня уже подвело. Теперь я буду начеку. Может быть, ты думаешь, что девушка и молодухой останется красавицей, только не такой несговорчивой? Нет, я тебе все пути отрежу! Больше ты меня не обманешь. Увидишь!»
Иван снова залез в свои конторские книги и нашел, что в этом году он может позволить себе роскошь нанять управляющего с окладом в тысячу пятьсот форинтов.
Он тотчас же написал объявление и разослал его в несколько немецких и французских газет, выходящих за границей.
Таким образом, теперь ему не придется ежедневно соприкасаться со своими рабочими.
