Вы писали, что хотите поговорить со мной? - спросил князь Тибальд, явившись к прекрасной даме в тот же день, когда Эвелина встретилась со своим мужем.
- Я хочу уехать из Вены.
- Ах, это и в самом деле неожиданно. И куда же?
- Куда глаза глядят... Мой муж переезжает в Париж, и я, вероятно, отправлюсь с ним.
Князь пристально посмотрел ей в глаза.
- Вам наскучило быть со мной?
- Я напрасно пыталась бы отрицать это. Здесь я невольница. Я живу в разукрашенной клетке и даже не знаю, что такое жизнь.
- Вы жалеете о данном мне слове? Я освобождаю вас от него. Оставайтесь здесь.
- Я слишком горда, чтобы быть неблагодарной по отношению к тому, чьими благодеяниями я пользуюсь. Мне достаточно сознания, что вы - хозяин в этом дворне, и уже одно это делает меня вашей невольницей. Я не хочу больше принимать благодеяния от кого бы то ни было.
- Вы хотите стать актрисой?
- И актрисой - тоже.
Эвелина намеренно подчеркнула последнее слово.
- Из честолюбия?
- О нет! Тогда я была бы прилежнее в учении. Я хочу вкусить вольной жизни. Хочу быть свободной от уз.
- Это скользкий путь для красивой женщины.
- Не так уж часто оступаются на нем, чтобы после не подняться.
- Откуда вам это известно?
- Из наблюдений.
- Стало быть, только от меня вы хотите освободиться?
- Да, да, да! - в нетерпении воскликнула Эвелина.
- В таком случае, чем скорее я избавлю вас от столь неприятного общества, тем будет лучше, - сказал князь, беря шляпу, и с едва уловимой иронией добавил: - Простите, сударыня, за то, что я порой вас утомлял.
Эвелина дерзко повернулась спиной к уходившему князю, нетерпеливо постукивая ножкой.
В прихожей князь обнаружил, что забыл свою трость в комнате Эвелины. Это была его любимая трость. Ее как-то подарила ему Эвелина на новый год. Теперь ему не хотелось бросать ее тут.
Он вернулся за тростью.
Дойдя до дверей комнаты, где он оставил Эвелину, князь в изумлении замер.
Эвелина стояла спиной к двери.
Держа в руках ту самую трость, за которой вернулся князь, она несколько раз порывисто прижала ее к губам и зарыдала.
Князь удалился, как и вошел, незамеченным.
Он все понял.
Эвелина разыграла ссору, чтобы облегчить ему расставание с нею, и выказала низменные чувства, чтобы помочь князю забыть ее.
Но почему она так поступила?
На следующий день князь узнал и это.
Дворецкий принес ключи от покоев Эвелины. Мадам уехала первым утренним поездом.
Князь поспешил в покои Эвелины и тотчас понял, отчего она его покинула.
Она оставила все дары, что когда-либо получила от князя: драгоценности, серебро, кружева.
Она ничего не взяла с собой.
Даже трость он нашел на столе и только позже заметил, что там, где набалдашник слоновой кости смыкается с золотым ободком, намотан тонкий волос, один из длинных шелковистых волос, достававших от головы до пят.
Какая сила таится в одном тонком волоске!
Эвелина приехала в Париж раньше, чем Каульман.
Они условились, что, пока Каульман не обставит квартиру Эвелины, она будет жить в гостинице.
Через несколько недель господин Феликс приехал к мадам в гостиницу и сказал ей:
- Ваша квартира готова, если угодно, я могу отвезти вас туда.
Эвелина села в карету, и Феликс проводил ее в новые апартаменты.
Квартира находилась в одном из самых фешенебельных районов города, на Севастопольском бульваре, в бельэтаже.
Когда Эвелина вошла туда, у нее вдруг сильно забилось сердце.
Та же самая гостиная с коврами вишневого цвета, за ней - комната, обитая серым шелком, с черным мраморным камином и, наконец, такой же точно кабинет, украшенный резьбой в стиле рококо, с овальными картинами на фарфоре, и одно окно так же выходит в зимний сад, как и в Вене. Те же картины, то же серебро, тот же гардероб, те же шкатулки с драгоценностями, все то же, вплоть до перчаток, забытых ею на столе в венском доме.
«Бедный добрый князь!» - вздохнула мадам, прижав руки к груди, и глаза ее затуманились слезами.
А у господина Феликса достало бестактности поинтересоваться в этот момент:
- Довольны ли вы тем, как я обставил ваше гнездышко?
... Бедный добрый князь !
И эти слова потом много раз со вздохом повторяла Эвелина. Ибо, начиная с контракта, который с ней тотчас же подписал лучший оперный театр Парижа, и до первых упавших к ее ногам цветов, все-все было сделано руками старого Тибальда, который так и не отступился от слов, вырвавшихся у него когда-то: «Дочь моя».
